Чайка

Повозившись в печке кочергой, Василиса Прокофьевна подошла к окну. Лохматая туча расплывалась, застилая все небо. На земле перед крыльцом волнисто шевелилась пыль, а в воздухе, точно снежинки, кружились пушистые хлопья, слетавшие с тополей. Они залетали в окно, лепились к закоптившимся стенам, плавали под потолком.

В сенях тонко скрипнули половицы, и в избу вошла Маня, держа в руке ведро с парным молоком.

— На улице она, маманя… Соседки окружили… — ответила она на вопросительный взгляд матери.

Ждать дольше не хватало сил. Василиса Прокофьевна прислонила кочергу к шестку, одернула кофточку, поправила волосы.

— Маня, ты постой у печки-то, а я сейчас…

Во дворе Михеич и Шурка любовались конем, жевавшим овес. Старик, посмеиваясь, что-то говорил. Увидев сбегавшую со ступенек Василису Прокофьевну, крикнул:

— Подойди-ка сюда, Прокофьевна! — Он похлопал коня по гриве и любовно провел ладонью по его спине. — Взглянь, как он, дьявол, ушами прядет. Огонь! Станешь рукой гладить, а в ладонь от него ток электрический… Я это только из Певска воротился, прихожу к себе, смотрю, конюх Семен клячонку запрягает. „Куда?“ — спрашиваю: у меня теперь насчет коней строгость — чтоб попусту не гоняли. „В Ожерелки, — говорит, — Катерину Ивановну отвезти“. Ну, раз для Катерины Ивановны, тут, конечно, особая статья. И, конечно, от чистого сердца категорически обругал я Семена, прямо скажу, некультурным словом. „Дурак ты!“ — говорю. Оно и соответствует: разве для Катерины Ивановны клячонку нужно? И вывел из стойла вот этого молодца.

Михеич приподнял морду коня. Конь, вздрогнув, скосил на него выпуклые глаза.

Старик восхищенно засмеялся.

— Самолично и за вожжи сел… А мне, к слову сказать, прокатить Катерину Ивановну не в тягость, а сплошное удовольствие. Конь же, я тебе скажу…

— Обожди, Никита, я после тебя дослушаю. — Василиса Прокофьевна повернулась к воротам и радостно вскрикнула: в приоткрывшейся калитке стояла Катя в серенькой тужурке, накинутой на плечи поверх кофточки, в запыленных хромовых сапогах.

— Вот и до тебя, мамка добралась…

Катя крепко обняла мать, и они расцеловались. У Василисы Прокофьевны сладковато защекотала в горле. Слегка отстранившись, и, держа руки на плечах матери, Катя внимательно смеющимися: глазами разглядывала ее морщинистое лицо.

— Не помолодела без меня? Нет, все такая же… Когда же ты будешь, молодеть, мамка? — Она еще раз поцеловала мать, — То со встречей, а это с праздником.

— С каким таким праздником?

— Разве: не знаешь? Немцев под: Ельней….

— Вот ты про что! Знаю! Чтоб им мордам собачьим, на каждом месте Ельня была. Чтобы повсюду колья осиновые над ними забить.

— Забьем. Осины у нас в лесах много. На всех „любителей“ нашей земли хватит.

— И соответствует, — подал: свой голос Михеич. — Хотя, ежели поглубже вникнуть, для таких тварюг и осины жалко. Как-никак, все же растение. Капиталы вот большие надо, а то бы канал такой, до Берлина, спихивать их туда: плывите, мол, к своему Адольфу, пусть он, пес шелудивый, куда хочет вас девает, а нам землю свою: мусорить несподручно.

Катя засмеялась.

За воротами глухо зашумели тополя, и опять вихрасто пронеслась по двору пыль.

— Бабы-то наши, поди все жаловались, что тяжело? — запирая калитку, спросила Василиса Прокофьевна.

— Жаловались. А разве не тяжело?

— Тяжело, дочка. Хлеба-то! За всю жизнь я такого не видала. Жнешь-жнешь, а он вроде и не убавляется.

Оглянувшись на Михеича, устраивавшего своего коня под навесом, она тихо сказала:

— Другим-то, Катя, я все время говорю: „выдюжим“, а на сердце тревога: ну, как не выдюжим?.. Хлеб! Ежели он в поле под снег ляжет — это ведь, сама знаешь, для крестьянской души стыд; Да еще в такое, время. Нельзя не выдюжить.

— Хорошая ты у меня мамка!

— Уж какая есть… — простодушно сказала Василиса Прокофьевна. — Может, и не всем хороша, да на другое обличье не переродишься. Года, дочка, уже не те…

Они вместе вошли на крыльцо. Из сеней выбежал Шурка и обнял Катю.

— Ждем вот, Катюша, не дождемся, когда ты к нам свою комсомолию приведешь, — с гордостью любуясь детьми, продолжала Василиса Прокофьевна. — Только что Лукерья да Марфа Силова об этом со мной разговор вели.

— Привела, мамка.

— Только трех?

— Нет, это трактористки. А завтра, на рассвете, придут восемьдесят человек с залесских полей и семьдесят из Покатной. Пока больше не могу.

— И комбайны будут?

— Будут. Уже пригнали.

— Ну и слава богу! — Василиса Прокофьевна на радостях даже перекрестилась.

Вдали коротко белым клином сверкнула молния. Темное небо недовольно загрохотало, будто по выщербленной булыжной мостовой прокатилась тяжело нагруженная телега.

— Ого! Гроза-то, видать, на славу будет, — подходя к крыльцу, заметил Михеич.

Сунув в рот трубку, он чиркнул спичкой. Ярко осветилось лицо Кати, и Василиса Прокофьевна увидела, что оно не такое уж веселое и свежее, каким показалось ей у калитки. Щеки осунулись еще больше, глубоко запавшие глаза густо обвела синева, а губы побледнели, и по краям очертили их тонкие морщинки.

— Устала ты, дочка. Поди, и не поешь путем, и без сна?