Чайка

Мать и дочь… Они стояли, обнявшись, и сквозь слезы смотрели друг другу в глаза. Близко, совсем близко опять забили орудия. Пора было расставаться. В глазах Кати лицо матери, теряя очертания, расплывалось в белое пятно. Ноги отяжелели, и губы точно срослись-не разжимались, не хотели сказать: «Прощай». Уйти от матери, оставить ее немцам… Оставить мать, старую и такую родную до последней морщинки! Тяжело… Взять бы с собой в лес — тоже нельзя: она нужна Шурке, Мане. Что они будут делать без нее?

— Скорея-а-а! Катя-а-а! — донесся с того берега голос Феди.

— Иди, дочка… — прошептала Василиса Прокофьевна.

— Сейчас, мамка, сейчас… — тоже шепотом ответила Катя и не сдвинулась с места.

— Немцы-ы! — кричал Федя.

Катя крепко-крепко прижала к себе мать, — так крепко, что заныли руки, и поцеловала ее. Василиса Прокофьевна разрыдалась.

— О-о… я-а-а-а… — доносило эхо федин голос.

Катя расцепила руки и побежала с холма вниз. Ей казалось, что бежит она сквозь плотную стену дыма. Что-то еще упущено… «Вот о Шурке и Мане, кажется, ничего не сказала».

Лохматый черный клубок с разбега ткнулся ей под ноги. Катя испуганно отскочила в сторону, но это была собака. Затрещал прибрежный куст. Катя схватилась за кобуру.

— Не пугайся, Катерина Ивановна, это я. К ней вышел Васька.

— Ты зачем здесь, Вася?

— С тобой вместе… в партизаны.

— В партизаны? А откуда ты знаешь, что я в партизаны иду?

Он улыбнулся.

— Так я же здесь сидел, в кусту, и все слышал.

Катя вспомнила расстроенное лицо Филиппа и рассказ матери о васькином письме. Она подошла к мальчику, заглянула в его доверчивые, преданно смотрящие глаза.

— Мал ты, Вася, нельзя. Беги скорей домой. Ты знаешь, как тебя отец с матерью ищут!

— Знаю. Слышал…

Он нахмурился и, наклонив голову, сердито засопел. В мыслях его был теплый апрельский день, в который провожал Катю до этого парома. Они сидели вот здесь на берегу, а Катя рассказывала о Павке Корчагине. Она говорила, что надо быть таким, как Павка, а теперь…

— Что же, Павка-то большим, что ли, был, когда в армию ушел? — спросил он угрюмо, не справляясь с дрожавшими губами. — «Мал»… Как на поле работать, так в самый раз был, а теперь мал…

Катя едва заметно улыбнулась. Она любила мальчишку. Затаив дыхание, он смотрел на нее, ожидая когда она произнесет два желанных слова, только. «Хорошо пойдем».

— Нет, Вася, — решительно сказала Катя. Паром, подплыв, мягко ткнулся о берег.

— Будь, Васенька, умным, иди. — Она обняла его. Если своих не застанешь, иди к моей мамке, у нас будешь жить.

Васька опять наклонил голову и всхлипнул, а Шар сердито заворчал на незнакомую женщину, которая сошла с парома и, кутаясь в шаль, молча прошла мимо.

«Может быть, взять? — заколебалась Катя и а решительно отвергла эту мысль: — Нет, нельзя рисковать детьми».

Шапка у Васьки съехала на затылок. Катя поправила ее.

— Ты пока помогай нам отсюда, Васенька. Следи всем, что будут делать немцы. Ты будешь наш уполномоченный, подпольный работник. Подходит?

Васька молчал. Катя поцеловала его в лоб и взбежала на паром. Василиса Прокофьевна, неподвижно стоявшая на холме видела, как старик паромщик потянул веревку и парой отделился от берега.

— Прощай, мамка! — крикнула Катя, тоже обеими руками схватившись за веревку. — Маню и Шурку поцелуй за меня!

Василиса Прокофьевна хотела крикнуть: «Прощай!» — но голос пропал.

Шумели прибрежные камыши. Волны у берегов казались дегтярными. Они теснились, набегали одна на другую и распадались с шумом, похожим на тяжелые вздохи. Ветер раздвигал камыши, и на волны падали полоски лунного света. От этого вода казалась еще черней. Василиса Прокофьевна не могла припомнить, чтобы за свою более чем полувековую жизнь она когда-нибудь видела родную Волгу такой черной. Все почернело. Все изменило привычные цвета.

За паромом тянулись две мыльные дорожки пены. Все дальше уносило его от берега, а дочь — от матери.

Подавшись вперед, она вытянула руки, точно желая схватиться за бревна, на которых стояла Катя, не дать увеличиваться расстоянию.

Но от леса на всю Волгу легла густая тень, накрыла паром, в не только у берега — повсюду погасли, перестали светиться волны. На луну наплывала туча с разорванными краями, из-под которых разливались по небу багровые подтеки. Вот такая же туча наплывала и на ее, василисину, душу и на всю ее жизнь.

В темноте, едва заметный, качался на черных волнах паром. Василиса Прокофьевна сбежала с холма. Из груди ее хрипло вырвалось:

— Катя-а!

Хотела крикнуть: «Вернись!» — но в мыслях мелькнуло: «Куда? В дом? Нет у нее больше своего дома — его займут немцы». Не стало в родном краю места, где она без страха за жизнь дочери могла бы обняться с ней. Некуда вернуться Кате…

Тело сразу ощутилось старым-старым. Ноги задрожали, и она опустилась на сырую землю.