Чайка

— Не о чем…

На столе враскидку лежали тетрадочные листы. Один был исписан.

«Я думаю, Катюша, ты поймешь меня, — прочла Женя. — Страшно жить стало, а сердце горит-горит… толкает оно, требует, чтобы я…»

Маруся вырвала у нее листок.

— Ну, коли секреты, до них мине дела нету, — невесело улыбнулась Женя. Она взяла чистый листок и написала: «Катя тревожится по тебе. Почему у каменной бабы не была?»

Маруся оглянулась на мать и братишку, взялась было за карандаш и, положив обратно, устало сказала:

— Так…

— В Певске была?

— Нет.

— Пойдешь?

— Зачем?

— Як зачем? А Федя? — возмущенно вырвалось у Жени.

Маруся покраснела, но промолчала. «Завтра Катя там будет. Пойдешь?» — написала Женя.

— Не знаю. Может быть… — Маруся растерялась. — Ведь я… ничего не сделала, что она просила… Как же?

— Об этом ты не мне скажешь, — разрывая листок на мелкие частицы, холодно сказала Женя.

Мать испуганно смотрела на девушек заплаканными глазами.

— А у нас сегодня весь день переписывали. Кольку моего и то записали, — сказала она, чтобы оборвать тягостное молчание.

Продолжая искоса наблюдать за Марусей, Женя спросила:

— А вы не скажете мне, мамо, що за человек у вас с той улицы… хата с краю, як до вас свернуть треба: черный такой, як цыган?

— Тимофея Силыча, наверно, видела — старосту; ихний дом — Стребулаевых — на переулке.

— А що вин за человек?

— Да как тебе сказать… В семье крутоват; приходится — бьет и жену и сына… А сын-то женатый… Я не раз одергивала: «Тимофей Силыч, да ты хоть народа-то постыдись». — «Стыжусь, — говорит, — Наталья Степановна, да трудно самого себя в ежовые рукавицы взять».

Старушка помолчала, задумчиво глядя на дочь.

— Что уж с годами укоренилось — вроде болезни. И не рад ей, а она есть, — сказала она, вытирая фартуком глаза. — Зато в работе он редкостный человек. Семья-то не в него: что баба, что сын, что сноха — ленивы. А баба к тому же ядовита, как репейник, за всех цепляется. Может, потому он редко и бывает дома. Сперва, когда рядовым был, все по соседям да на собраниях, а как завхозом сделали — по хозяйству. Другой раз ночью, глядишь, спят все, а он в поле или по конюшням ходит. А в войну так прямо и спал на поле. Его и в Певске хорошо знают. Чайка, бывало, как приедет, и на поля с ним и в дом хаживала. Я однова слышала, говорит нашим девчатам: «Вот, мол, у него, у Тимофея Силыча, надо учиться работать и землю любить». Это, скажу, в самую точку. Чего-чего, а этого у него не отнимешь. Свое хозяйство может и недосмотреть, а чтобы колхозное…

— А як же вин в старосты попал?

— Сам напросился.

— Сам?..

— Сам, — вздохнула мать, думая о Марусе. — Согнали нас немцы: кого старостой выбирать? Молчим. Кто хочет старостой быть? Молчим. А он: «Я хочу». Конечно, от него все головы в стороны… И я… Повстречались вечером — мимо. Догнал. Вижу по лицу — мучается. «Эх, Наталья Степановна, — говорит, — от кого еще, а от тебя не ожидал! Слава богу, не первый денек меня знаешь. Пойми ты, дурья голова, ведь все молчите, никого охотников… Поставили бы немцы по своему выбору, тогда и пляши». Говорит, а в голосе и злость и слезы… Махнул рукой и пошел. Теперь видим: не спешит он разные немецкие приказы исполнять. Вот и выходит, человек вроде на позор пошел, чтобы полегче нам дышалось, а мы его… Да ты, к слову, почему про него выспрашиваешь?

— Цэ я так, — смущенно проговорила Женя. Она поднялась.

— Куда ты? — спросила Маруся.

— Туда, куда тебе треба было итти.

Маруся пошла ее проводить. На крыльце Женя раздраженно сказала:

— И тебе не стыдно, Маня!.. Людей и коней записывают, а ты сидишь дома, як каменная… Или не разумеешь, на що все цэ?

Маруся не ответила, а когда вышли за калитку, взяла Женю за руки и с жаром проговорила:

— Пойми меня, Женечка: не могу. Сегодня сдержалась, а завтра или послезавтра не сдержусь — кинусь на первого встречного немца, вцеплюсь… Убьют? Знаю. Но мертвому сердцу все равно — будь что будет. Оно не увидит, не услышит…

— Вот що у тебя в голове! — удивленно и с негодованием воскликнула Женя. — А я, по-твоему, из дерева сроблена? Мне легонько? Ничего с того, що казала, ты не сделаешь!

— Это уж решено, Женечка… Так и Чайке передай… — тихо, но твердо проговорила Маруся. — Поцелуи ее за меня. — Голос у нее задрожал. — Передай спасибо за все, за все. И с тобой давай поцелуемся, Женечка.

Женя испуганно отстранила ее протянутые руки.

— Та щоб я с такой дурой целоваться… ни!

Она взволнованно обняла Марусю и стиснула так, что у той захрустели кости.

— Кажи, Манька, зараз же кажи, що не сделаешь этого!

Маруся молчала.

— Да шо ж цэ такэ? — сквозь слезы вскрикнула Женя. — Марусэнька! Милая! Я тебя вот що прошу… три дня никуда из дому не ходи. Добре? А я в эти дни до тебя прибегу. Кажи, що так буде, а то совсем не отпущу.

Маруся пожала плечами и растроганно проговорила:

— Не надо, подруженька, это уж бесповоротно. Не один день думала.

— Бес с тобой, що бесповорота! Я ж тильки хочу побалакать по душам. Ну?

— Ладно, — глубоко вздохнув, сказала Маруся.

— Комсомольское дай.

— Честное комсомольское.