Чайковский

Но давайте вернемся в 1866 год и обратимся «к каким-то Тарновским, впрочем, очень милым людям», к которым «раз вечером почти насильно потянул» Петра Ильича Рубинштейн. В письме Анатолию от 25 апреля 1866 года Тарновские упомянуты несколько раз: «Вечером почти всегда пью чай у Тарновских», «Руб[инштейн] и Тарновский… заметив, что я пуглив, целый день меня пугают самыми разнообразными способами», «хоть у Тарновских я бываю часто, потому что чувствую там себя как дома, и никто, слава Богу, уже давно меня не занимает, но они подчас меня ужасно бесят своею невообразимою пустотой и чисто московскою привязанностью ко всему отсталому, старому».

В общем-то – ничего особенного. У Тарновских, добрых знакомых Рубинштейна, была племянница Елизавета, которую дома звали Муфкой. Петр Ильич находил, что она «до того прелестна, что я подобного еще ничего не видал»^[51], и намеревался «покороче с ней познакомиться»^[52]. Намерения были (то есть казались) настолько серьезными, что Петр Ильич написал о Елизавете отцу, причем в восторженных тонах. То письмо не дошло до нас, но о нем можно судить по сохранившемуся (мартовскому) ответу Ильи Петровича, который писал, что «племянница» понравилась ему больше всего и что он непременно хочет с ней познакомиться, поскольку полюбил ее заочно… Знакомство не состоялось – уже в апреле 1866 года Петр Ильич разочаровался в Муфке и совершенно к ней охладел. Сообщая об этом Модесту и Анатолию, он не указывает причину охлаждения, хотя обычно в переписке с близкими ему людьми не скупится на подробности. С уверенностью можно предположить, что причина крылась не в objet de la flamme^[53], а в натуре Петра Ильича, продолжавшего считать свои гомосексуальные наклонности «милой привычкой», которая, по большому счету, ничего не значит и не может служить препятствием для семейной жизни, к которой его настойчиво подталкивали и отец, и тот же Николай Григорьевич, и сама жизнь. Приличному человеку в приличествующее время нужно обзавестись семьей, потому что так принято – человекам заповедано продолжать род человеческий. Да и в надежде на то, что женитьба поможет поправить вконец расстроенные финансовые дела, – не забывайте про долги, сделанные в юности беспечной! – ничего зазорного не было. Приданое считалось одним из достоинств невесты, и вообще хорошо, когда к руке и сердцу прилагается кругленький капитал или доходная недвижимость (а лучше, если и то, и другое). Короче говоря, Петр Ильич вплотную подошел к мысли о женитьбе и надеялся, что с этим делом у него проблем не будет. В конце концов, любовь к противоположному полу заложена в природе человеческой…

В 1866 году Петр Ильич уже тяготился шумным обществом, но пока еще не ушел в себя настолько, чтобы не заводить на новом месте новых знакомств. Среди его московских друзей нужно отметить четырех человек, наиболее близких и наиболее значимых.

Сейчас мало кто помнит Карла Карловича Альбрехта, который помогал Николаю Григорьевичу в организации Московского отделения Русского музыкального общества и Московской консерватории. С момента открытия консерватории Альбрехт стал ее инспектором^[54], а в 1883–1885 годах исполнял обязанности директора. Наряду с этим он преподавал пение и теорию музыки. Первоначальную известность Альбрехт приобрел как виолончелист (играл в оркестре Большого театра), а затем написал несколько фортепианных романсов, которые Чайковский находил замечательными и пенял Карлу Карловичу на то, что он предпочел преподавание сочинительству. Дружба с Альбрехтом очень быстро развилась до той степени близости, которая характеризуется словами «он нам как родной». У Альбрехтов Чайковский чувствовал себя как дома, уютно и покойно (в холостяцкой квартире Рубинштейна, где вечно толпился народ, уюта и покоя обрести было невозможно).