Чайковский

С «корреспонденткой» – Антониной Ивановной Милюковой – Чайковский познакомился в мае 1872 года. Знакомство было случайным и никакого развития не имело. Но, по словам Антонины Ивановны, она влюбилась в Петра Ильича с первого взгляда и более четырех лет любила его тайно. А потом не выдержала – и призналась. Вернее – атаковала Чайковского своей любовью.

«Но где бы я ни была, я не буду в состоянии ни забыть, ни разлюбить Вас, – писала она. – То, что мне понравилось в Вас, я более не найду ни в ком, да, одним словом, я не хочу смотреть ни на одного мужчину после Вас. А между тем неделю тому назад должна была выслушать признание человека, который полюбил меня чуть ли не со школьной скамьи и остался верен в продолжение 5 лет. Мне так было тяжело его выслушивать, и я думала, что Вам, верно, так же нелегко читать мои письма, не имея ничего мне ответить приятного, и при всем желании не быть в состоянии более ничего мне показать, кроме полнейшего равнодушия»^[116].

Упоминание о человеке, который «полюбил меня чуть ли не со школьной скамьи» – очень ловкий ход. Можно сказать – ход конем. С одной стороны, Милюкова дает Чайковскому понять, что она востребована и, при желании, могла бы выйти замуж за другого. С другой – отказ другому кандидату подталкивает Чайковского к каким-то активным действиям…

Ключевым в развитии событий (если следовать версии Кашкина, точнее – Кашкина-Чайковского) стало письмо Милюковой от 15 (29) мая 1877 года. «Целую неделю находилась в самом мучительном состоянии, Петр Ильич, не зная, писать Вам или нет? Я вижу, что письма мои уже начинают тяготить Вас. Но неужели же Вы прекратите со мной переписку, и не повидавшись даже ни разу? Нет, я уверена, что Вы не будете так жестоки!.. После последнего Вашего письма я еще вдвое больше полюбила Вас, и недостатки Ваши ровно ничего для меня не значат. Может быть, если бы Вы были совершенством, то я и осталась бы совершенно хладнокровной к Вам. Я умираю с тоски и горю желанием видеть Вас, сидеть и говорить с Вами, хотя и боюсь, что в первый момент не буду в состоянии выговорить ни слова. Нет такого недостатка, который бы заставил меня разлюбить Вас; это ведь не минутное увлечение, а чувство, развившееся в продолжение очень долгого времени, и уничтожить его теперь я положительно не в силах, да и не хочу… Могу Вас уверить в том, что я порядочная и честная девушка, в полном смысле этого слова, и не имею ничего, что бы я хотела от Вас скрыть. Первый поцелуй мой будет дан Вам и более никому в свете. До свидания, дорогой мой. Не старайтесь меня больше разочаровывать в себе, потому что напрасно истратите только время. Жить без Вас я не могу и потому скоро, может, покончу с собой. Так дайте же мне посмотреть на Вас и поцеловать Вас так, чтобы и на том свете помнить этот поцелуй».

Шантаж угрозой суицида удался. Представив себя в роли Онегина, холодного бессердечного фата, Петр Ильич устыдился и начал корить себя тем, что поступает с любящей его девушкой еще хуже, чем поступил с Татьяной Лариной Онегин. Он заставил себя поехать к Милюковой… А там уже дело известное – коготок увяз, всей птичке пропасть. Сострадание, помноженное на благородство, в конечном счете привело нашего героя к совершенно ненужному (медики сказали бы – «противопоказанному») ему браку. Такова версия Кашкина-Чайковского.

Пушкин, конечно, гений, и тексты его впечатляют невероятно, но, согласитесь, не до такой степени, чтобы под их влиянием заключить брак с нелюбимым человеком. Однако объяснение красивое, элегантное.

Вот как описывает первую встречу с Чайковским Милюкова: «Раз получаю короткое письмо: “Завтра я у вас буду”. И пришел. Он всегда очаровывал всех барышень, а тогда, в особенности, взгляд его был чарующий. Между прочим говорил он:

– Но ведь я почти старик? Может быть, вам будет скучно жить со мной?

– Я так люблю вас, – отвечала я, – что только сидеть рядом с вами, говорить с вами, иметь вас постоянно около себя – наполнит меня блаженством.

Мы посидели с час.

– Дайте я подумаю до завтра, – сказал он, уходя»^[117].

«Расставшись с ней, я стал обдумывать всю легкомысленность моего поступка, – писал Чайковский баронессе фон Мекк. – Если я ее не люблю, если я не хочу поощрить ее чувств, то почему я был у нее и чем это все кончится? Из следующего затем письма я пришел к заключению, что если, зайдя так далеко, я внезапно отвернусь от этой девушки, то сделаю ее действительно несчастной, приведу ее к трагическому концу. Таким образом, мне представилась трудная альтернатива: или сохранить свою свободу ценою гибели этой девушки (гибель здесь не пустое слово: она в самом деле любит меня беспредельно), или жениться. Я не мог не избрать последнего. Меня поддержало в этом решении то, что мой старый восьмидесятидвухлетний отец, все близкие мои только о том и мечтают, чтобы я женился»^[118].