Чайковский

Развода не было – стороны никак не могли прийти к соглашению. Просто так, по желанию одной из сторон (и даже по обоюдному желанию) в дореволюционной России развестись было невозможно. Предлоги вроде «не сошлись характерами» не рассматривались, поскольку брак носил сакральный характер – союз был благословлен свыше. Поводом к разводу могла стать супружеская неверность, и Чайковский был готов выступить в роли виновной стороны, но Антонину Ивановну такой вариант не устраивал. Складывается впечатление, что она вообще не хотела развода, который лишил бы ее возможности докучать Петру Ильичу (скажем уж прямо – терроризировать его), бесконечно требовать денег и выставлять себя невинной жертвой злодейских козней нехорошего мужа и его еще более нехороших родственников. Из своего страдания Антонина Ивановна сделала неплохой бизнес (и кто бы вообще помнил о ней сейчас, если бы не этот злополучный брак?). «Любовь» к мужу, о которой она столько твердила, не помешала ей сойтись с юристом Александром Шлыковым, тем самым, который давно ее любил. Антонина Ивановна родила от Шлыкова троих детей, причем все они были отданы в воспитательный дом, что наглядно характеризует ее человеческие качества. Последние шестнадцать лет жизни (1901–1917) Антонина Ивановна провела в Доме призрения душевнобольных под попечительством принца Александра Петровича Ольденбургского^[131]. В 1894 году были опубликованы ее воспоминания о Чайковском, которые не пользовались популярностью – что могла рассказать о великом композиторе женщина, проведшая рядом с ним несколько недель и нисколько его не знавшая?

«Куда убежать от этой несносной язвы, которую я в пылу совершенно непостижимого безумия привил себе сам, по собственной воле, не спросясь ни у кого, неизвестно для чего! Даже пожаловаться не на кого! Я теперь только узнал, что, не будучи злым по натуре, можно сделаться злым. Моя ненависть, мое (впрочем) заслуженное презрение к этому человеческому существу бывают иногда безграничны. Я узнал теперь, что можно ощущать в себе желание смерти своего ближнего и ощущать это страстно, неистово. Это и гадко, и глупо, но я называю… вещи их настоящими именами»^[132].

Петр Ильич постарался максимально дистанцироваться от «этой несносной язвы». Все переговоры с ней вели брат Анатолий и издатель Юргенсон, не только издатель, не только приятель, но и казначей.

Жизнь Антонины Милюковой с осени 1877 года покатилась под откос, а жизнь Петра Ильича понемногу налаживалась и даже (тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить) пошла в гору. «Я хотел себя переломить, и ничего из этого не вышло, – писал он Николаю Рубинштейну незадолго до Рождества. – Я знаю теперь по опыту, что значит мне переламывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была»^[133]. Та же мысль, только другими словами, высказана в одном из писем к Анатолию Ильичу: «Только теперь, особенно после истории с женитьбой, я, наконец, начинаю понимать, что ничего нет бесплоднее, как хотеть быть не тем, что я есть по своей природе»^[134].

Против природы не попрешь, это факт.

Глава седьмая. Жить все, таки можно

Афиша премьеры оперы «Евгений Онегин». 1877.

Здание консерватории в Москве. 1920.

Деятельность гениев всегда носит новаторский характер. Таланты совершенствуют то, что есть, а гении создают то, чего раньше не было, – в этом-то и отличие.

Петр Ильич Чайковский обладал тонкой душевной структурой. Он был человеком мнительным, ранимым, склонным к меланхолии, увлекался спиртным (что уж греха таить), но, к счастью, лучшим лекарством и наивысшей радостью для него был не алкоголь, а творческий труд, создание новых музыкальных произведений.

Четвертая симфония, над которой Чайковский работал в тяжелом 1877 году, стала этапным произведением, очередной вехой творческого пути великого композитора. О музыке трудно рассказывать словами – ее надо слушать. Но если уж словами, то надо начинать с содержания. Четвертая симфония стала продолжением бетховенской темы столкновения Человека и Судьбы. Вообще-то Чайковский не был склонен раскрывать содержание своих произведений, ведь музыку каждый волен понимать по-своему, да и не всегда можно выразить словами переживания, испытанные во время создания произведения.