Чайковский в Петербурге

Он писал, что опера «имеет то преимущество, что дает возможность говорить музыкальным языком массам. Уже одно то, что опера может играться хоть сорок раз в течение сезона, дает ей преимущество над симфонией, которая будет исполнена раз в десять лет!!!»

Желание общаться посредством музыки с возможно большим количеством людей всегда владело композитором. Он объяснял его так: «Мне, как и всякому говорящему и имеющему… что сказать, нужно, чтобы меня слушали». И еще: «…чем больше, чем сочувственнее круг моих слушателей — тем лучше».

А у «Евгения Онегина» этот круг был чрезвычайно широк.

Стоит только привести один эпизод, рассказать только об одной постановке этой оперы в дни, памятные очень многим ленинградцам.

…1941 год. Блокадный Ленинград. Оставшиеся в городе артисты Театра оперы и балета имени С. М. Кирова в бывшем Народном доме на Петроградской стороне 21 ноября открывают «блокадный сезон» оперой «Евгений Онегин»! Какое глубокое содержание в этих словах: темный, застывший город, огромный заледеневший зал, голодные люди, закутанные во все свои самые теплые вещи, воины — защитники Ленинграда. В антракте своеобразный гул — это, согреваясь, топают ногами, обутыми в валенки. А во время действия — тишина. От дыхания подымаются легкие облачки пара. Люди, замерев, слушают всей душой такую родную, близкую им всем музыку, дающую силы жить и бороться с врагом, с голодом, с невозвратимыми потерями, со смертью…

Но вернемся в Петербург.

Здесь в конце 1884 года Чайковский познакомился с молодыми композиторами, составлявшими ядро беляевского кружка, во многом продолжавшего традиции кружка балакиревского.

Вот как рассказывал об этом А. К, Глазунов:

«Я познакомился с П. И. Чайковским на вечере у Балакирева осенью 1884 года (Балакирев жил тогда на Коломенской улице, д. 7. — Л. К.).

Николай Ильич Чайковский. (Публикуется впервые.)

…У нас, в особенности у молодых членов балакиревского кружка, ожидаемая встреча с «не своим» Чайковским вызывала какой‑то загадочный интерес. Мы собрались к Балакиреву к назначенному часу, с волнением стали ждать прихода Чайковского и, ввиду того, что последний был не нашего лагеря, обсуждали вопрос  о  том, какой позиции нам держаться, — вероятно, быть очень сдержанными. Появление Чайковского тотчас же положило конец несколько натянутому настроению присутствовавших, в особенности молодежи. Чайковский соединением простоты с достоинством и утонченной, чисто европейской выдержкой в обращении произвел на большинство присутствующих, в особенности молодежи, самое благоприятное впечатление. Мы как‑то свободно вздохнули… Вечер прошел очень оживленно. Говорили о музыке… Кажется, были сыграны произведения Ляпунова и мои. Чайковский ушел ранее других, и с его уходом мы почувствовали себя опять в прежней, несколько будничной обстановке. Многие из молодых музыкантов, в том числе А. К. Лядов и я, вышли от Балакирева очарованными личностью Чайковского…»

Впоследствии Глазунов ближе познакомился с Петром Ильичом, и между ними завязалась дружба, продолжавшаяся до самой кончины Петра Ильича.

Чайковский не раз посещал семью Глазунова не только в петербургской квартире на Казанской (ныне улица Плеханова, д. 8), но и на даче в Царском Селе и в Петергофе.

А через двадцать лет после смерти Чайковского Глазунов писал: «Мелодия, вечна, а поэтому вечно будет жить и Чайковский. Трудно найти не только в русской, но и в иностранной музыке подобного композитора, который был бы так силен, ярок и самобытен во всех родах музыкального творчества.

…На его музыке воспитывается вся наша консерваторская молодежь. Скажу более, дух Чайковского до сих пор еще витает в стенах Консерватории — и каждый день мы его вспоминаем.

Что еще прибавить к этому? Одно только: почаще слушайте его музыку, и вы несомненно полюбите этого гения».

А. К. Глазунов говорил о Петербургской консерватории, директором которой он был тогда.

В эти годы Петр Ильич в Петербурге чаще всего останавливался у Модеста Ильича, который жил со своим воспитанником Колей Конради на Фонтанке, в доме № 15.

Ему было там, наверное, хорошо и уютно. Как‑то он писал брату: «Я немножко сегодня взгрустнул о тебе, милый мой Модя, и так мне захотелось очутиться у вас на Фонтанке с тобой и с Колей, в тишине и мире послеобеденного часа».

Новый, 1885 год дарит композитору новый триумф.

Этот триумф был вызван первым исполнением Третьей сюиты, которое состоялось в пятом симфоническом собрании Русского музыкального общества 12 января.

Оркестром управлял один из лучших европейских дирижеров того времени, большой поклонник музыки Чайковского, — Ганс Бюлов.

Такого огромного и полного успеха с первого его исполнения не имело еще ни одно произведение Петра Ильича.

Овации— «бурю оваций», как писали газеты, — ему устраивали после каждой части сюиты.

Отзывы прессы были восторженные.

Чем же вызвало это произведение такой восторг? Чем так пришлась по душе слушателям Третья сюита?