Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Закрыто! И все равно – стояли мы рядом с этим старым домом, в глубокой тени от гигантских деревьев, и было нам как-то ужасно по-русски хорошо, пронимала нас радость. До кончиков пальцев. Слава не растерялся, пошел смотрительницу искать. Нашел и привел. Строгая женщина сжалилась над нами, узнав, что мы пришли пешком с Николиной горы для того, чтобы музей посетить. Открыла нам двери, потрясая связкой громадных ключей, оставшихся тут, наверно, еще со времен Танеева.

Внутри было просторно, свежо. Настоящих музейных экспонатов там не было. Стены были увешаны фотографическими портретами.

Мы с трудом узнали Толстого, Танеева. Висели на стенах и вырезанные из журналов картинки. Стали мы их разглядывать, смотрительница молча ходила за нами. Кого только они не понавешали там. Вот Гилельс – с разворота древнего «Огонька», и еще раз Гилельс, Власенко, Оборин, Зак, Софроницкий, Клиберн, Клиберн, Клиберн, целый иконостас. На дворе конец семидесятых, а тут сотня Клибернов, которого уже все давно, казалось, забыли. Нет, не забыли, все еще любят в народе солнечного американского мальчика. И тут меня как молнией ударило. Славы-то тут нет! Мы все стены обшарили – нет Славы! Глянул я на Рихтера – а он зеленый. И смотрительница-тетка смотрит на нас подозрительно-насмешливо. Слава как-то быстро интерес к музею потерял. Мы вышли вон. Тетка опять с насмешкой вдогонку каркнула: «Что, больше не будете смотреть? Закрывать?»

Слава улыбнулся самой гадкой своей улыбкой. Какой – можно на известной фотографии посмотреть: Рихтер вручает Клиберну золотую медаль победителя первого конкурса Чайковского. Уголок рта съезжает вниз, при закрытых напряженных губах, часть зубов в уголке рта обнажается. Как у осклабившегося пса. Этой же улыбкой можно насладиться на обложке тройного концерта Бетховена с Караяном, Ойстрахом и Ростроповичем. Ростропович заставил тогда Славу фотографироваться. А Рихтер был взбешен из-за того, что не репетировали, записали плохо, а также Караяном, который заявил, что репетиция – вздор, а самое главное – сфотографироваться.

И все же эти две улыбки не шли ни в какое сравнение с той, которую Рихтер послал смотрительнице музея Танеева. Он нес ее на лице как важный груз еще добрых полчаса, погруженный в тяжкие думы. На меня он не смотрел. А я гадал про себя, что теперь будет. Мы неслись как мотоциклы. Хотели поскорее оставить позади себя этот злосчастный музей.

Предатели! Повесили всех, кроме Рихтера! Гилельс, Клиберн, Оборин, Софроницкий, и ВЛАСЕНКО! Когда Дютьково скрылось из виду, утонуло в лощине, Слава повернул ко мне свою мощную голову.

– Андрей, как Вы думаете, она узнала?

Такого вопроса я не ожидал.

– Ум-м-м?

Это означало повторение вопроса в сильном раздражении. Я пожал плечами. Узнала или нет? Вроде узнала.

– А еще эт-тот!

Слава смотрит на меня, тяжело дыша, как спортсмен после стометровки.

– Эт-тот, эт-тот, кучеряввый, ч-ч-чево он им дался?!

Я разозлился. Он что, чокнутый, что ли? Да ни все ли равно. Нельзя же до такой степени падать. Хоть бы меня постеснялся. А то, как говорят азиаты, потерял лицо, да так, что и на следуюший день не нашел.

Ну да, Гилельс – это удар номер один, они его отжали в сторону, а он висит себе. Удар номер два – Клиберн. Это – нокдаун тяжелейший. Вот кого народ за окружной дорогой не по подсказке любит. И это – в пик рихтеровской славы! Все получил, а народ все равно любит американца. Удар номер три. Славы вообще нет на стене! Это глубокий нокаут. И еще маленький поджопник. Тетка либо не узнала, либо нарочно сделала вид, чтобы показать, что не везде он царь!

Так узнала или нет?

Физиономия, кажется, уже к телеящику прилипла. Полагаю, Слава и на том свете все еще ждет ответа. Узнала? В те времена я часто был свидетелем того, как бедному Славе прохожие специально давали понять, что они его узнают, но не любят. Это всегда Славу ранило. Зато сейчас все любят. Ах Русь, как же ты мертвых любишь!

Пришли на Николину. Ночевать не остались – поехали в Москву, на Бронную. Слава был мрачен (вот как в народ-то ходить!), мы посидели в его прихожей на его огромном сундуке. Сундук этот Слава любил, как Винни Пух свои горшки с медом. На этом сундуке могли два человека спать, а еще трое – внутри.

Сидим-сидим, в глаза друг другу не смотрим. Собрался я уходить. И все никак в рукава пальто не попадал. Слава подал мне пальто и горько заметил: «Мне раз Софроницкий подавал пальто, я очень был смущен, он это заметил и сказал – ничего, ничего, одевайтесь, мне сам Рахманинов пальто подавал, молодой человек… как Вам это нравится? Вот дурак-то, ум-м-м?»

Театр Гонзаго