Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Слава мечтал сыграть наш генделевский цикл в театре Гонзаго, в Архангельском. Алгоритм воплощения в жизнь подобных проектов был Славой отработан до мелочей. Дорогой его сердцу проект подгонялся по времени к какому-нибудь совковому празднику или торжеству. Сначала Слава, как бы играючи, озвучивал свое желание в компании «нужных ушей». Потом за дело бралась Нина Львовна – носилась по начальникам и «пробивала» идею. Иногда этого было достаточно для того, чтобы система заработала сама, и люди из Минкульта или Госконцерта начинали проводить в жизнь задуманное Рихтером.

– Ах, этот заоблачный юродивый. Чем бы дитя не тешилось…

Так, дословно, со вздохом и интонацией добрых родителей, говорили начальники культуры совка о Рихтере. Чтобы стать таким «сосущим семь маток дитятей», Славе потребовалось много лет кропотливейшего труда и унижений.

После нашего дебюта в Туре и записи с концерта фирмой EMI Слава хотел «ублажить себя самого». Он обажал Подмосковье, любил Архангельское. Ему было хорошо известно, что театр, построенный Юсуповым специально к приезду императора по проекту и при личном участии итальянского декоратора Пьетро Гонзаго – мировой уникум. И повод для прицепки проекта к «торжеству» подворачивался прекрасный – надвигались Олимпийские Игры 1980 в Москве.

Стали мы идею «продвигать». Ходили, ходили в театр. Пугали администрацию Архангельского. Досаждали и московским чиновникам. Хотя там не то, что играть – чихнуть нельзя, все развалится. Сотрудники музея-заповедника демонстрировали нам чудом сохранившиеся запыленные декорации дворцов, античных пейзажей, пасторалей, намотанные на специальный барабан, переломанные затейливые машины и механизмы для спецэффектов начала девятнадцатого века. Нам обещали и неоднократно, что театр отреставрируют «к олимпиаде». Рихтер был на седьмом небе! И я с ним. Однако, через полгода стало ясно, что нас обманули. Но проект-то уже одобрили в верхах! И вот, предлагают нам, вежливо так, не сыграть ли нам в самой усадьбе, в большой гостиной, что по левую сторону от «церемониальной» спальни. В так называемом «овальном зале дворца». Слава, скрепя сердце, согласился. А ведь он весь проект затеял только из-за загадочной обстановки этого театра иллюзий! В который раз обманули начальники «дитятю».

Выделили нам комнаты на втором этаже усадьбы Юсупова. И вот, сидим мы с Рихтером на окнах в покоях графа, ноги свесили на улицу. Ногами болтаем и на солнышке греемся. Слава в уютной экзотической обстановке всегда превращался в счастливое дитя.

Забыв о Гонзаго, Рихтер забегал вверх-вниз по чудесным лестницам, расставлял горшки с цветами вокруг рояля, носился со своей «специальной» лампой для камерных выступлений с нотным материалом на пюпитре инструмента. Камерную музыку мы всегда играли по нотам, как это было принято в те времена, когда она была написана. Наизусть играть музыку барокко Рихтер считал плохим тоном, и был прав! Некрасиво, уничтожает стиль. Лампа была на длинной бронзовой ноге и с желтоватым абажуром. Слава ставил ее вплотную к инструменту. Я эту лампу всегда брал у Славы напрокат, когда играл Баха. В зале выключали свет, и рихтеровская лампа своим чудесным мягким светом освещала играющего артиста и ноты на рояле.

Несмотря на то, что шел мой первый «невыездной» год и пространство моей свободы катастрофически сужалось, а репрессии против меня усиливались, суета в Архангельском развеяла мою тоску и даже принесла надежду на то, что этот концерт будет шагом в сторону моей «реабилитации». Играя там, да еще на пару с главным пианистом СССР, я автоматически становился участником культурной программы Олимпиады 80!