Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Два женских голоса завлекают лирического героя, успокаивают его. Раздраженный Шопен пытается изменить ситуацию – он рвет музыкальную ткань, как бы говоря – хватит, надоело! Женские голоса настойчиво, и сладостно, и томно «убеждают» его в чем-то, сулят ему наслаждения. Их прерывает польское музыкальное восклицание. Это голос автора. Первый возглас – с раздражением, второй – с горькой интонацией безнадежности. Женские голоса вновь начинают волшебную песнь. И снова автор грубо «разрывает» музыку. После всех этих разрывов музыкальной ткани женские «силы» старательно воссоздают необыкновенную эротическую атмосферу этого ноктюрна. После двух «неудачных» попыток автора разорвать эти упоительные цепи, в ноктюрне вдруг появляется смерть. Веет могильным холодом. В коде звуки исходят как бы «из-под земли», они замораживают жизнь. Мы слышим музыкальную «подпись» смерти, обрывающей ход этой пьесы. Мне эта пьеса представляется истинно провидческой.

Райкины тайны

Запад шумел, но ничего не делал. Рихтер пропал. Да если бы и рядом был – не помог бы. Не тот человек. Я пытался расслышать что-то вразумительное по радио, но глушилки работали в этом проклятом декабре 1979 года на полную мощь. Пропагандистская машина СССР готовилась к новому витку противостояния со всем миром. Вот-вот должно было начаться крупномасштабное вторжение Советской Армии в Афганистан. Мне же казалось, что я слышу только гул от моего скандала по радио. Я сидел за овальным павловским столом под прекрасной папиной картиной, изображавшей «ню», прижимал к груди моего плюшевого медведя, с которым с детства не расставался. Тер виски. Задавал себе бесчисленные вопросы и не находил на них ответа. Какая-то непонятная мне сила парализовала мою волю, затуманила голову. В таком незавидном состоянии меня застал Сеппо Хейкинхеймо, который прилетел из Европы меня поддержать. Поддержка эта заключалась в том, что он поболтал со мной часок, а потом смылся. Перед этим щелкнул меня мыльницей со вспышкой. Под картиной, с медведем. А через неделю Нина Львовна Дорлиак рассказывала мне: «Огромное интервью с Вами опубликовано во всех главных западных газетах и журналах. Вы там на фотографии сидите, голову обхватили руками трагически, на коленях у Вас – плюшевый мишка, а над Вами – картина ню».

Слова маминой подруги не выходили у меня из головы. Донос Брежневу. Через Галю. От Кимовых. «Через Галю» – значит, не от Кимова, а от Боборихи донос. Почему моя собственная теща решила меня уничтожить? Что я ей такого сделал? Начал я тут разворачивать в памяти, не спеша, день за днем, события этого сумасшедшего года, с момента моего знакомства с Кимовыми. Поплыли передо мной картины.

Вот, мы на кухне, Бобориха кокетничает, как гоголевская Солоха, напевает что-то, красуется, грудью мраморной потряхивает. Глазами своими с поволокой, как из арбалета, в меня стреляет. Мы одни. Кимов непонятно где. Танька в школе, к выпускным экзаменам готовится. Дочку Бобориха не любит, чуть ли не ногами ее пинает, мужа тоже никогда не любила. Вышла замуж за золотую медаль от Чайника. Талант у Боборихи есть, амбиции до Луны, а успехи скромные.

А дома у Боборихи только одна любовь – попугай жако, здоровый, сантиметров сорок, серый в зелень – Степа. Степа говорил, пел, свистел, пародировал кого не лень, хрипел голосом генсека, подражал радио. Кимов выучил его свистеть последние хиты Дассена. Жако свистел лучше, чем сам Дассен на пластинке. Кроме того, Степа был, как Отелло в Дездемону, влюблен в Райку! Бобориха из попки-дурака сексуального маньяка сделала. Вот огонь-баба! Обычно сидел Степа в своей большой клетке на кухне, где любил заниматься Кимов. Вот и сейчас – сидит красавица птица в клетке и свистит под Дассена. Райка мурлычет мне теплым бельканто что-то эротическое из своего репертуара. Затем открывает клетку Степы легкими своими перстами с отточенными как пики узкими ноготками и подставляет свое матовое обнаженное плечо. Степа медленно, бочком из клетки вылез – и на плечо. А Райка губы сердечком сложила и давай его в клюв и в морду целовать. Целует его, как Земфира молодого цыгана. Бедный Степа! Вижу, птице нехорошо! Распластался на райкином предплечье, то кошкой кричит (мяу-мяу-мяу, Мурррррр), то Брежневым хрипит (дорохие товарищи, хм-хм-хм), то, как радио, говорит (а теперь – производственная гимнастика – раз-два-раз-два). И кончает по-своему, по-птичьи.

– Раюшка, перестань, укошмаришь несчастную птицу!

А Бобориха поет тихонько грудным своим красивейшим голосом: «Я друго-ого люблю, умир-р-раю любя». Степу назад в клетку сажает. И ко мне ластится.

– Андрюшенька, сладенький мой, давай я тебя угощу, поешь мой серебряный, золотой мой!