Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Слава Баху и Богу – мне удалось без особого труда сдать все экзамены и поступить в аспирантуру. А вскоре министр обороны подписал приказ об освобождении от службы в Советской армии двух победитилей конкурса Чайковского – Гаврилова и Плетнева.

В декабре позвонила мне какая-то интеллигентная музыкальная дама и пригласила в клуб КГБ, принять участие в закрытом концерте для высших чинов в День чекиста. Намекнула мне, что я, мол, могу воспользоваться этим приглашением для поворота моей судьбы на 180 градусов. Я ей даже поверил. Хотя и знал уже тогда главную чеканную русскую мудрость – не верь, не бойся, не проси!

Отвез, помню, Рихтера на бетховенский концерт, а сам – прямиком к чекистам в их клуб, голубой особняк с лепниной, в переулке за главным зданием Лубянки. Полагаю, он и сейчас принадлежит славному племени палачей собственного народа, уж очень красив и богат. Желающие могут проверить.

Там уже фуршет – оливье, коньяки, икра. Моя милая дама в весьма преклонном возрасте, но с прекрасными манерами – улыбается, ручкой приветливо машет. Аккуратно уложенные, седенькие, подкрашенные под золотистую блондинку, волосы. Напудренное личико, небольшой красивый носик, голубые глазки, беретка, живое интеллигентное лицо, перчатки до локтей, красивое платье – голубое в белых чайных розах – совершенно очаровательная светская дама!

Сыграл свою программу. Аплодисменты. Все довольны. Болтаю с чинами. Жду, когда мне поднесут что-то вроде охранной грамоты и извинятся за причиненные неудобства. Готовлюсь всех немедленно простить и облобызать. Бывает, мол! Никакой грамоты мне не поднесли. Накормили и коньячком напоили. От души.

Пришло время мне покинуть особняк. Я взглянул было на мою благодетельницу – она развела ручками, сверкающими бриллиантиками, и подбадривающе мне кивнула, мол, наберись терпения, не за горами долгожданное освобождение. Подсадная утка.

Поехал домой. Морозный декабрьский вечер. Новый год скоро. Радоваться бы надо, а мне не радостно, а тошно. А дома эта моя метафизическая тошнота материализовалась в нечто страшное и реальное. Стало мне плохо. Очень плохо. Затошнило смертно, грудь сдавило до треска ребер, сердце стало то замирать, то выпрыгивать из грудной клетки. Стоять я не мог – сел. Потом и сидеть не смог – упал на ковер в своей комнате. Задохнулся. Пополз к балконной двери. Хотел ее открыть и подышать. Не смог.

В глазах сверкнули и погасли большие желтые звезды, мне показалось, что кровь во мне закипела и запузырилась, как шампанское, дыханье остановилось. Я завалился на бок и потерял сознание. Последние мысли медленно побежали в мозгах: «А-а, так вот как это. Совсем и не страшно. Приятно даже. Маму жалко».

Очнулся я ночью. Около трех. Дополз до телефона, вызвал скорую. Мелодичный девичий голос пропел мне в трубку: «Ладно, приедем, дверь открой, алкаш».

Приехали две красотки-спасительницы в белых халатах. Собирались откачивать тонущего в собственной блевотине алкоголика. Посмотрели на мою богатую обстановку, на картины, рояли, золотые диски на стенах и притихли. Сообщили на станцию, что случай очень тяжелый, и остались со мной до утра. Врачиха Светлана, очаровательная брюнетка, и медсестра Вика, девятнадцатилетняя блондинка. Была Вика похожа на Монро, только в сто раз красивее. Девочки померяли мне давление. 280 на 150. Вкололи мне магнезию.

– Что, пианист, переутомился? Доигрался? Отдыхать надо! А не то и в ящик сыграть можно. Ходить тебе нельзя. Мы тебя сейчас разденем, уложим и кровь возьмем. По инструкции надо бы тебя в стационар, но мы тебя полечим, последим, лежи уж дома.

На следующий вечер ко мне забежала Вика и объявила, что кровь у меня «странная». Кровь как кровь, только грязи в ней, как в мусорном баке на химзаводе – ртуть, тяжелые металлы и еще какая-то жуткая химия.

Я Вике рассказал все как на духу. Покачала головой милая девушка и заплакала. И несколько лет меня навещала.

Восьмая соната Скрябина

Во время депрессии конца восьмидесятого – начала восемьдесят первого годов Славе удалось уговорить меня выучить восьмую сонату Скрябина. Три года я увиливал, но отказать несчастному больному Рихтеру у меня не хватило мужества.

– Ну давайте, давайте, Андрей, а то я умру и никогда не услышу это произведение так, как бы мне хотелось, а Вы это можете!

Я согласился, но повесил нос, у меня не было желания погружаться в этот безумно сложный опус. Слава вежливо поставил ноты на рояль в своем зале. Деваться мне было некуда. И я начал потихоньку ковырять эти безумные параллельные кварты, летящие со всех сторон как метеоритный дождь. Слава посмеивался и «подбодрял» меня. Подойду к роялю, а на пюпитре поллитра лежит, или игрушка симпатичная, плюшевая.