Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Только в зрелом возрасте я понял, что запись классической музыки при помощи современных технологий не приводит к желаемому результату. Музыка, и вообще любое искусство, всегда будет в непримеримом противоречии с мертвой техникой. Главнейшая, магическая ее часть передается от исполнителя к слушателю какими-то неведомыми нам способами. Любая запись разочаровывает меня.

Хорошо записанное на компакт-диск скромное, «неживое» исполнение зачастую звучит значительно лучше, чем самое великое музицирование.

На следующий день после приезда в Лондон я отправился в студию ЕМ1, на знаменитую улицу «Эбби Роуд». Там я встретил моего старого друга Юру Егорова, он записывал концерты Моцарта в первой студии. Мы разговорились. В конце нашего разговора я сказал: «Знаешь, Юра, я ведь обратно не поеду».

Юра всплеснул руками и зашептал, как в горячке: «Любуська, ты что? Ты что? Не говори глупостей, ОНИ же убьют твоего брата, доведут до смерти мать. Не делай этого!»

– Поздно Юрочка, я уже все решил, обратной дороги нет.

На выходе из первой студии я встретил тамошнего бессменного охранника Сэма, которого не видел шесть лет. Сэм был настоящий кокни, говорил на симпатичном диалекте, знал всех артистов студии в лицо, никогда ни у кого не спрашивал пропуск. Он был небольшого роста, а на правой щеке носил огромную, с яблоко, опухоль. Как это ни странно, опухоль не превращала его в Квазимодо, а скорее делала его интересным, неповторимым. Сэм работал на студии с довоенных времен и был одной из ее ходячих легенд.

В студии я узнал, что мой любимый продюсер Джон Виллан увольняется, «уходит с повышением». Позже он рассказал мне, что на следующей неделе займет кресло генерального директора оркестра Лондонской филармонии. Мечты о пластинках, которые я мог бы сделать с Джоном, сами собой развеялись. Это было для меня второй, после неудавшихся концертов и записей с Караяном, тяжелой творческой потерей. Во всех потерях тех лет я виню гнусное руководство СССР. Мало того, что они унизили и обобрали меня, попытались убить, отравили и заперли на несколько лет, самое страшное – они лишили меня возможности сделать важнейшие записи на тогда еще не растленной духом коммерции звукозаписывающей студии ЕМ1. Этого я им не прощу.

Я позвонил Джону и попросил его срочно приехать для серьезного разговора. Через час он был в офисе ЕМ1. Я изложил суть дела. Джон выслушал меня, поцокал языком и сказал: «А я думал, что ты никогда не решишься. Как ты себе все это представляешь?»

– А чего тут представлять? Сейчас напишем письмо Петьке.

Джон знал, что я говорю не о Питере Эндрю, тогдашнем президенте ЕМ1, поднявшемся из рядовых продюсеров на самый верх, а о министре культуры СССР – Петре Ниловиче Демичеве. К слову говоря, оба эти «петьки» были похожими друг на друга бюрократами.

– Что напишем Петьке?

– Ничего особенного, попросим два года на лечение и приведение разрушенной карьеры в относительный порядок. Твое дело – добиться, чтобы нас с Наташей взяли под охрану. Иначе нас совки по частям диппочтой домой отправят!

– Понятно. Надо найти адвоката, который имеет выход на Форин-офис. Ты твердо решил?

– Тверже не бывает, лучше тут под забором сдохнуть, чем быть вечным рабом у советских жлобов. Не могу больше смотреть на их мерзкие хари!

– Понимаю. Напишем по-английски?

– Конечно, надо же хоть немного поиздеваться над этими скотами. Пусть Петька получит мое письмо через английское правительство и посидит, подождет, пока его официально переведут.

Джон захохотал. Как мне стало позже известно, письмо по-английски особенно разозлило культурных начальников СССР. Некоторые остолбенели и искренне подумали, что на такую наглость даже Гаврилов не способен, а письмо – провокация. Другие, поумнее, меня отлично поняли, они комментировали письмо так: этому гаду Гаврилову стыдно общаться с нами по-русски, он нас всех считает выродками.

В этот момент в кабинет вошла секретарша Джона, госпожа Элисон Фокс, типичная английская старая дева, неоднократно описанная в литературе. Элисон любила меня как приемыша, была со мной ласкова, однако обладала таким неровным характером, что общаться с ней было очень трудно. Она нашла знакомого адвоката-меломана с контактами в английским МИДе. Мы напечатали письмо красным шрифтом на фирменной бумаге EMI, я подписал его. К нему я приложил еще и приглашение преподавать в королевском колледже, которое получил накануне. Вручая мне письмо с официальным приглашением, ректор колледжа проницательно заметил, глядя мне в глаза: «Я все же очень-очень надеюсь, что Вы будете преподавать в нашем колледже…»

Затем мы отправились к адвокату Джеймсу Грэю. Джеймс прочитал письмо, покачал головой, заверил мою подпись и отправил письмо с курьером в английский МИД. Проговорил значительно: «С этой минуты вы не обычные граждане СССР за границей, а лица без официального статуса. Вы будете предметом переговоров между английским и советским правительствами, вам нельзя покидать офис до ответа людей, которые возьмут на себя ответственность за вас, вы это понимаете?»