Чахотка. Другая история немецкого общества

Оторванность от жизни и нежизнеспособность фам фражиль составляет контраст крепкому, обычному бюргерскому здоровью. Это — знак ее избранности и утонченности, которая проступает еще отчетливее в контрасте с грубой прямолинейностью и здоровьем ее партнера. Так, муж хрупкой Габриэлы — крепко сложенный успешный коммерсант Клётерьян, «пищеварение и кошелек которого находятся в полном порядке»^[257]. О Габриэле говорится, что она «не могла бы выглядеть прелестнее, благороднее и бесплотнее, чем сейчас, когда она, покойно и устало откинувшись на высокую спинку белого кресла, сидела рядом со своим коренастым супругом»^[258]. Их упитанный пухлый младенец обладает «и впрямь отменным здоровьем» и поглощает огромное количество молока и рубленого мяса^[259].

Фам фражиль постоянно нуждается в заботе и опеке. Она благодарна, если мужчина заботливо укутает ее постоянно зябнущие плечи теплым пледом или подержит над ней зонтик. «Как холодна эта ручка, — поет Родольфо в „Богеме“, держа за руку чахоточную Мими, — разрешите я погрею ее»^[260].

Фам фражиль совершенно не приспособлена к жизни и не обладает никакой жизнестойкостью, оттого либо неспособна подарить жизнь другому существу, либо материнство сводит ее в могилу. Природное постулированное назначение женского существа противоречит натуре фам фражиль, она — «стерильная искусственная красота»^[261].

Генрих Манн в ранней новелле «Она ли это?» создает образ юной Жанны, нежной, воздушной женщины, «сквозь которую, казалось, могут светить лунные лучи»^[262]. Рассказчик встречает чахоточную героиню на одном курорте, где она умирает вскоре после рождения ребенка.

Габриэла Клётерьян, последняя из старинного рода бременских буржуа-патрициев, «в страшных мучениях и с опасностью для жизни» родила сына^[263]. Сразу после родов ее настигла болезнь, сначала лишь в виде небольшой температуры^[264]. Ей не только пришлось взять заурядную фамилию мужа, ею воспользовались, злоупотребили, навязав ей обязанность продолжения рода, что совершенно противоречит ее природе. Шпинель бросает Клётерьяну упрек: «Вы унижаете усталую, робкую, цветущую в своем возвышенном самодовлении красоту смерти»^[265]. Это злоупотребление стоит фам фражиль жизни.

Иногда фам фражиль достигает совершенства в искусстве, и это так же стоит ей жизни. Чахоточной певице Антонии в опере Жака Оффенбаха «Сказки Гофмана» отец запрещает петь, ибо пение отнимает у нее все силы и сводит в могилу^[266]. Подозрительный врач склоняет ее снова петь, и она умирает на руках у отца. В «Тристане» Габриэла также причастна искусству и отмечена музыкальным даром — она безупречно играет на фортепьяно, хотя врачи запретили ей играть, поскольку музыка вызывает у нее эмоции, опасные для здоровья. Но, пренебрегая предостережениями медиков, поддавшись на уговоры ухаживающего за ней Шпинеля, Габриэла играет сперва ноктюрн Шопена, потом фрагменты из оперы Вагнера о любви и смерти Тристана и Изольды. Музыка Вагнера, унесшая ее и Шпинеля в фантазии о вечном, совершенно истощает Габриэлу. Она умирает от горлового кровотечения, умирает скрыто, за кулисами.

Уже «Тристан» Томаса Манна был пародийной «лебединой песней» декадентского культа умирающей красоты. Эмиль Золя в своем эссе «Письмо к молодежи» иронически призывает изображать в литературе еще больше белых лилий и бледных девственниц, чтобы стало уж совсем тошно^[267].

«Преодоление» декаданса в начале XX века вылилось в борьбу против «разложения» и «вырождения». Врач и журналист Макс Нордау, сын раввина и сооснователь Всемирной сионистской организации, назвал свою знаменитую книгу «Вырождение», тем самым сделав это понятие ключевым для эпохи. Нордау считал искусство декаданса вырожденческим. «Наиболее действенное лечение болезни века заключается, на мой взгляд, в следующем: надо указывать на руководящих дегенератов и истеричных как на больных, срывать личину с подражателей и клеймить их как врагов общества, предупреждать публику против лживых начинаний этих паразитов»^[268],[269], — писал Нордау.

Для Пауля Юлиуса Мёбиуса, желавшего с помощью медицины доказать подчиненное положение женщины, декаденты были «психически нестабильными» и относились, наряду с идиотами, сумасшедшими и слабоумными, к четвертой подгруппе наследственных вырожденцев^[270]. Мнимую дегенерацию декадентских художников и поэтов Мёбиус считал признаком их феминизации.

На рубеже веков всё казалось больным: женщина, общество, города, на которые возлагали ответственность за искусственность и уродство современной жизни. Города означали анонимность, финансовые спекуляции, ослабленное здоровье, моральную и социальную грязь. Против ненатуральности городов, их удушливой искусственности, нездоровой зависимости от современной техники поднялось на рубеже веков движение «Реформа жизни» (Lebensreform).