Чапаев. Мятеж

Особый отдел и Ревтрибунал обязуются в самом срочном порядке пересмотреть все дела красноармейцев и разобрать, а впредь стараться при разборе дел придерживаться установленных законами сроков.

Вопрос шестой:

Об уничтожении волокиты и формалистики.

Ну, что за серьезный, подлинно советский вопрос? Да разве большевики не против «волокиты и формалистики»? Словом, сказано приятно.

А начали обсуждать, – эге, куда саданули:

– В учрежденье не приди… Слова не скажи… Одна формалистика кругом. А ты пришел по своему делу. Весна. Тебе пахать надо идти, а из армии держут – не пущают… Что это – порядок? А земля – непаханая… Какой ты черт меня держишь, когда побил я казака?

И вся «формалистика» сводилась к одному:

– Распускай армию по домам!

Постановили «вообще»:

Как та, так и другая сторона признает волокиту и ненужную формалистику злом Республики. Предлагается компартии, профсоюзам и всем ответственным работникам бороться с этим злом, отдавая виновных под суд.

Седьмой:

О пропусках, существующих для входа в некоторые отделы.

Тут на первый взгляд как будто и вопроса-то скандального вовсе нет никакого. Да и вопрос сам по себе второстепенный. Но его подняли с нескрываемой охотой, вгрызлись в него оживленно, потому что тут, в суматохе спора, уж очень было легко перескочить в перебранку, поднять демагогический вой:

– Никуда тебе пройти нельзя, красноармейцу: в штаб идешь – пропуск давай, в трибунал – пропуск. На кой они черт надобны, и кто же вас тронет тут в тылу… Нам чтобы везде ходить…

– Нельзя везде ходить без пропуска, товарищи… Это чистые пустяки… Да у себя на фронте – разве вы позволите каждому входить, например, в штаб, где начальник готовит боевой приказ?.. От этого приказа и жизнь ваша зависит… все тут… и раз без пропуска – входи, значит, кто хочет. А почему же тогда и белогвардейцу не войти какому? Почему не смыть вовремя этот приказ, а? Ну, как, по-вашему, возможно это или нет?

– Ничего не «возможно»! – огрызнулся Вилецкий. – Белогвардейца сами узнаем…

– Не узнаете… Он сделает так, что нельзя узнать… И все дело погибло… Это же совершенно легкомысленно, это ужасно и недопустимо: всем и везде распахнуть наши двери… нельзя этого, товарищи, нельзя, – нам же самим и опасно. Конечно, есть учреждения, где не должно быть для входа никаких пропусков, ну, в хозяйственную какую часть, положим, в здравотдел, соцобес.

– Собесы, ваши, тоже…

– Не о том, не о том, подождите…

– У вас всегда не о том, – перебивают крепостники. – Как только о деле – у вас всегда «не о том», когда же «о том-то» будет?

Молотили-молотили – постановили невинное:

Признать пропуска необходимыми для некоторых отделов, как Штаб, Трибунал и т. д. Изгонять пропуска из учреждений, где они не нужны.

Вопросы восьмой и десятый согласились объединить:

Допустима ли та форма устрашения, которая применяется в Ревтрибунале в отношении подсудимых?

Возмутительное поведение и приговоры таких учреждений, как Особый отдел и Революционный Трибунал, которые ни в коем случае не могут существовать в таком виде, в каком существуют в Верном.

Уничтожить сыск в таком виде, в каком он существует в Особом отделе.

На этих скандальнейших вопросах вдруг заговорил и «представитель партии» – Печонкин: против «дьявольского» нашего сыска, против трибунальской разнузданности, а в конце ляпнул:

– Правильно говорит крепость, что разоружить следует и особый и трибунал… Разоружить – к черту разогнать…

Ну, раз «партейные» так говорили – что ж было делать остальным?

На этих вопросах разгорелись страсти. Паче же всех неистовствовал, разумеется, Вилецкий:

– Суд? Это – народный суд?

– Да где это было? – кричали ему перебивая.

– Везде! – орет Вилецкий. – Везде нашего брата пугали да мучали… Значит, это допрос, по-вашему, коли пистолет на висок наставили, а? Это допрос? Самих расстрелять, допросчиков, подлецов, а они красноармейца, ироды, мучают… До всех доберемся, всем будет сказано, кому что делали…