Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

Миша — ни слова, только хлопает глазами. Отвыкаешь говорить здесь, в поднебесье. Гордубал ложится на траву, опершись о локоть, и жует стебелек. Здесь другой мир, здесь говорить не полагается, да и не надо. С апреля до сентября пасет стадо Миша, неделями души живой не видит.

— Скажи, Миша, был ты когда-нибудь там, внизу, в степи?

— Чего?

— В степи, говорю, был, Миша?

— А, в степи? Нет. Не бывал.

— А наверху? На Дурном бывал?

— Бывал.

— А за той горой?

— Нет. Не бывал.

— Вот видишь, а я в самой Америке был. Да что проку? Даже жену свою — и ту не понимаю.

— Там, — говорит Миша, — там не такие выгоны.

— Слушай, — спрашивает Юрай, как допытывался, бывало, еще мальчишкой, — что такое там было, где сруб в лесу?

— Чего?

— Сруб, говорю, в лесу.

— А, сруб.

Миша задумчиво попыхивает трубкой.

— Кто его знает. Говорят, разбойники крепость ставили. Да мало ли что болтают…

— А верно, что там нечистый ходит?

— И то!.. — неопределенно отзывается Миша.

Гордубал переворачивается на спину. Благодать, думает он себе. А что там внизу, и не знаешь. Люди суетятся, мешают друг другу, вот-вот сцепятся, как петухи; стиснешь зубы — только бы не закричать.

— Жена у тебя есть, Миша?

— Чего?

— Жена у тебя есть?

— Нету.

Над равниной не увидишь таких облаков. Небо там пустое. А здесь их — точно коров на выгоне. Человек лежит на спине и пасет облака. Они плывут, и он плывет с ними, даже странно — какой он легкий, поднимается вместе с облаками! Куда же идут эти тучки, куда денутся вечером? Растают. Но разве может что-нибудь исчезнуть просто так?

Гордубал опирается на локоть.

— Хочу спросить тебя кой о чем, Миша. Не знаешь ли ты какой приворотной травы?

— Чего?

— Траву приворотную знаешь? Ну, чтоб девка в тебя влюбилась.

— А, — ворчит Миша, — на что мне?

— Да не тебе, а, скажем, другому надобно.

— На что она? — сердится Миша. — Не к чему.

— А все-таки знаешь ты такую траву?

— Не знаю, — отплевывается Миша. — Что я, цыганка?

— Да ведь лечить ты умеешь?

Миша ни слова, только помаргивает.

— А ты нешто знаешь, какой смертью умрешь? — говорит он вдруг.

Гордубал садится, и сердце у него учащенно колотится.

— Думаешь скоро, дядя Миша?

Миша задумчиво моргает.

— А кто его знает. Долго ли жить человеку!

— А сколько лет тебе, Миша?

— Чего?

— Сколько лет тебе?

— А я не знаю. На что знать?

— Правильно, на что знать? — вздыхает Гордубал.

Зачем, к примеру, знать, о чем думает Полана. Там, внизу, человек мучится от этого, а здесь думай, голубка, что хочешь. Была бы счастлива — не думала бы. Просто чудно, как все это далеко отсюда, так далеко, прямо сердце замирает. Когда человек один остается, он точно с большущей высоты на себя смотрит и видит, как он суетится, сердится, волнуется… А сам-то всего-навсего эдакий перепуганный, маленький муравеюшка, который не знает, куда деться.

Великое спокойствие нисходит на Юрая. Такое великое, что сердцу больно. Гляньте-ка, эдакий мужик, а вздыхает, вздыхает под бременем благодати. Эх, как не хочется вставать и спускаться в деревню. Да что там — не хочется, просто сил нет. Лежать бы здесь тихо, тихо, чтобы в душе все смирилось и улеглось. Лежать дни и недели, лежать, пока все утихнет и заживет. Лежать дни, лежать недели и ждать, пока все успокоится внутри. Пусть ворочается купол небесный, пусть вол наклоняет над тобой голову и фыркает прямо в лицо, пусть сурок приглядывается — человек ты или камень. Камень, конечно, и зверек прыг на тебя, поднимается на задние лапки и прислушивается… Гордубал лежит, раскинув руки: нет сейчас ни Гордубала, ни Поланы, только небо, земля, ветер и звяканье коровьих колокольцев. Облака тают, как дыхание на стекле, от них не остается и следа… Вол небось думает: хлопот-то у меня сколько, а сам всего-навсего пасется, позвякивая бубенцом…

Зачем знать? Смотри. Ведь и бог смотрит. У него громадный, спокойный коровий глаз. Ветер гудит, и кажется, что это гудит само время. И откуда только оно берется?.. Зачем знать?

Скоро вечер, Юрай возвращается домой, идет лугами, входит в лес — шагает легко, размашисто. На душе у него умиротворение, ничто не тревожит его. Ладно, Полана, не буду больше торчать у тебя на глазах, тесен двор для двоих. Найдется где-нибудь работенка, а если нет, заберусь сюда наверх, посижу до вечера. Долго ли жить человеку? Зачем, скажи на милость, двум муравьям мешать друг другу, ведь места хватает, непонятно даже, откуда его столько. А я могу и издалека поглядывать на свой дом. Слава, богу, вершин у нас не перечесть. Можно забраться высоко, высоко, под самую бороду богу, и глядеть оттуда. Залезть туда, где гуляют только облака и тают, как пар.

Уже слышен звон стад, а Гордубал все еще сидит на поросшей тимьяном меже, держит букетик ягод в руке и глядит вниз на новую красную крышу. Двор виден как на ладони. Взять бы Гафию сюда и показать ей — гляди, Гафия, чем не игрушка?