Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

Откуда ни возьмись — Гафия, бежит через двор к матери, пищит от ужаса и вдруг падает. Вскрикнула Полана, взревел Гордубал. Ох, ноги как деревянные, неужто не прыгну…

А из конюшни уже мчится Манья, развеваются широкие белые рукава… Конь на дыбы, а человек вцепился в гриву; конь рвется, да нет, не стряхнуть Штепана, повис он, как дикая кошка.

Рвется конь, мотает головой, подкидывает задом. Хлоп — Манья сброшен, но не выпустил гривы из рук — упав на колени, сдерживает коня.

Только теперь ноги у Гордубала словно ожили. Он бежит к Гафии. Конь волочит Манью по двору, но Штепан уже на ногах и тянет, тянет его за гриву. Гордубал держит ребенка на руках, хочет унести его в дом и замирает на месте, так захватило его зрелище — борьба человека с животным. Полана прижала руки к груди. А Манья засмеялся пронзительно, заржал, точно конь, и галопом, скачками повел укрощенного, фыркающего жеребца к конюшие.

— Возьми ребенка, — говорит Гордубал, но Полана не слышит. — Полана, слышишь, Полана!

Впервые Юрай кладет руку ей на плечо.

— Полана, вот Гафия!

Взглянула. Ах, неужели у тебя и раньше были такие глаза, Полана? Разве дышала ты когда-нибудь так часто полуоткрытым ртом? Как ты похорошела!.. И вот все погасло.

— Ничего с ней не сталось, — бормочет Полана и несет домой всхлипывающую Гафию.

Из конюшни выходит Манья, утирает рукавом кровь с лица, сплевывает кровавую слюну.

— Все в порядке, — бросает он.

— Идем, — зовет его Гордубал, — идем, Штепан, я полью тебе воды на голову.

Штепан фыркает от удовольствия под холодной струей и весело брызгается.

— Было дело, а? — оживляется он. — Взматерел жеребец, хозяин, потому и дикий такой. — Манья ухмыляется, мокрый, растрепанный. — Эх, хорош будет жеребчик!

Юраю хочется сказать: «Молодец ты, Штепан, здорово обуздал коня…» Но между мужчинами ни к чему такие слова. И, проворчав: «Быть грозе», — Гордубал убирается за амбар. Небо потемнело на юге — недобрый знак: идет гроза из степи. Жеребец вырос на славу, а тебя вот уже и ноги не слушаются, не можешь вовремя ребенка поднять. Верно, стар я стал, стар, а, Полана? А может, другое что? Не пойму, отчего это ноги онемели, точно кто заколдовал их?

Господи, как быстро темнеет! Вот и гром загремел. Цыганка зелье дала, а тут видишь — жеребец взыграл. А я не вцепился в гриву коню, перепугался, прилип к месту. Не я, Штепан схватил… Еще бы не схватить — молодой! Ах, Полана, Полана, зачем ты так смотрела на него, отчего зарделась?..

Вот она, гроза, уже здесь, — мечется, как вспугнутый конь, искры летят из-под копыт. А ты не вцепился в гриву коня, онемели у тебя ноги, отказались служить. Не прыгнул ты, не закричал… А Штепан… Тьфу, мерзко цыганское пойло, жеребец от него взбесился, а ты это пойло готовишь Полане. Почему же не ты к жеребцу кинулся? Полана бы смотрела, стиснув руки, и глаза б у нее сияли, как никогда…

Юрай помаргивает, не чувствуя теплых капель на шее.

Небо раскалывается пополам, треск, грохот. Гордубал поспешно крестится и срывается с места. Нет, не все сделано, надо вылить в крапиву цыганкино зелье. И бегом, под навес, глядеть, как бушует буря.

XII

Где же еще быть Юраю? Забился за амбар и думает. Ну, ладно, старый я. А, скажи на милость, с чего это началось? Живешь, ничего не знаешь, сегодня такой же, как вчера, и вдруг — старый. Точно тебя сглазили. Уж не вцепишься в гриву шалому коню, не подерешься в корчме. Берешь ребенка на руки, вместо того чтобы коня ловить. В прежнее время, наверно, не побоялся бы коня. А когда-то ведь дрался я в корчме, славно дрался, даже с Геричем, хоть Василя спроси, Полана. И на тебе — старый… А Полана — не старая.