Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески

Думаю, что приблизительно так рождается преданье, потому-то оно обладает несокрушимой живучестью. В вероятном есть своя правда и логика, независимая от конкретного опыта. Ни одно предание не сообщает нам ничего «просто так», не морочит нам голову тем, что не имеет глубоких корней вероятного. Например, в наше время не может родиться предание, что в замке Хельфенбурк крестьянин провалился в подземелье и нашел там трактор или полотер. Не могло бы появиться предание, будто во втором районе Праги обнаружили святого праведника. Этому никто не поверит. Предание не должно быть фантастикой, оно должно содержать нечто вполне вероятное. Можно допустить, что в глубинах озера Несс обитают существа, до сих пор не виданные, это более вероятно, чем то, что под гладью озера Несс плавают обломки дирижабля. В предании не должно быть ничего невероятного и парадоксального, оно должно быть естественным; поражающей, удивительной и ни на что не похожей бывает именно действительность. Предание никогда не вырывается из круга наших представлений и вещей мыслимых, я бы сказал, оно правдивее и ближе человеку, нежели сугубая повседневность.

Его сила в том, что оно правдоподобно.

[1934]

* [252] Анатоль Франс © Перевод О. Малевича

То, что молодой Анатоль-Франсуа Тибо избрал в качестве псевдонима само имя своей родины, не было случайностью. Ведь в нем созрели и обрели сладость драгоценнейшие соки французской традиции. Пылкая увлеченность красотой и мания всеведения, обаяние и культура, сибаритство и ученая эрудиция, ирония, обходительность, скепсис, страстная защита справедливости и грациозный цинизм, легкость и философичность, наслаждение игрой ума и чувственное гурманство, горячая симпатия к человеку и стремление к строгому совершенству формы — все это воплотилось в нем. Нужно соединить Рабле с энциклопедистами, рококо с Ренаном[253], весь цвет французского искусства со всей неотразимой логикой французской мысли, чтобы там, где перекрещиваются эти великие просеки, обнаружить родное гнездо дьявольски сложной и удивительно ясной души Франса.

Есть только два вида совершенства: простота и гармония. Совершенство этой души заключается в легкой, казалось бы, игривой, но в то же время бесконечно сложной, поразительно таинственной и безупречной гармонии бесчисленного множества составляющих ее частиц. Ищешь определения, чтобы постичь искрометное богатство его творчества, но с отчаянием убеждаешься, что называешь лишь предметы, до которых этот крылатый дух снизошел на какое-то мгновение. Набрасываешься на его слова, чтобы их исследовать и классифицировать, но за словами видишь мудрое и насмешливое лицо, лицо бога и сатира, со снисходительной улыбкой взирающего на твои усилия: «Как? Ты хочешь поймать меня на слове? Взгляни на самое ничтожное из чудес, которое я им творю, и потом реши, стоит ли отваживаться на борьбу против меня моим же оружием!»

Рационалист, высмеивающий бессилие разума; скептик, сладкозвучнее и радостнее всего говорящий устами неискушенных; социалист и одновременно эпикуреец; как назвать и определить столь сложный дух? Назовите его просто духом, духом живым и жизнетворным. Ибо он одухотворяет все, чего ни коснется; и веточка, на которую он садится, цветет и приносит плоды. Нет мертвого прошлого; даже пыль на старых книгах не мертва — взвихренная крыльями дарующих жизнь духов, она пускается в лучезарный танец. Нет мертвых истин, а всякая живая истина упруга, полна зеленого сока и сгибается под чрезмерной тяжестью духа. Это скепсис от избытка жизни: ни на чем не располагаться грузно и неподвижно, радоваться упругости вечно зеленого древа жизни и покачиваться на ветру, который веет вечно.

Птица Олимпа, окрыленный дух, к какому отряду и роду причислить тебя? Ты не из рода Зевсова орла, ты не любишь бурь и варварской силы молний. Ты — мудрая горлица богини красоты; платоник, нежными перстами тебя вскормил великий Эрос. Или ты ученая сова Афины: благоуханными ночами восседал ты на всех книгах, созданных людским безумием, и нет ничего неведомого тебе, о дух александрийский! И при всем том в тебе жив парижский воробьишка с Quai Malaquais[254], пернатый товарищ нищих Кренкебилей, эксперт по чердачным каморкам, непоседливый и развязный философ с родной кровли. Никогда не залетал ты так высоко, чтобы потерять из виду человека; но всегда высматривал его с высоты… по крайней мере, с высоты гениальнейших человеческих идей, на верхушках которых ты так любил раскачиваться. Суверенный дух, на какие высоты могли бы вознести тебя твои могучие крылья! Но ты никогда не решался упустить из виду человека. Это твой безграничный Эрос, любовь к человеку в его слабости, ничтожности и запальчивости; вот что делает тебя снисходительным и скептическим, всеотрицающий и нежным, насмешником и эклектиком, археологом и поэтом; единственное, что в тебе поддается определению, дух неукротимый и кристальный, — это не ты сам, а твое неизменно любовное и терпимое, мудрое и великодушное отношение к человеку.