Чардаш смерти

Белобородый снова вцепился в неё синим взглядом. Октябрина давно уж привыкла к тому, что мужчины и парни – все без исключения – смотрят на неё с таким вот выражением. Мама называла это «мужским интересом». Октябрина приучила себя встречать такие вот взгляды с горделивой отвагой. И сейчас она вполне отважно отбросила косу за спину и стала в свой черед рассматривать белобородого. Широкий лоб, виски, щеки – все части его лица, не закрытые бородой, были гладкими и смуглыми, отчего борода казалась ещё белее. Такой цвет кожи бывают у людей, много времени проводящих на свежем воздухе. Между белой бородой и чуть желтоватыми усами шевелились пухлые розовые губы. Улыбаясь, белобородый показывал ровный ряд таких же белых, как его борода, зубов. Странно! Раньше она замечала, что у пожилых людей губы сморщены, как гофрированная бумага для детских поделок, а зубы черные от табака, или стальные, или их нет. Может быть, белобородый не так уж стар и она напрасно назвала его дедом?

– Ты называй, называй меня дедом, комсомолка. Разрешаю! – усмехнулся белобородый, словно услышав её мысли.

– Я не комсомолка…

– Отрекаешься от партийной веры?

– Я не…

– И от Бога отреклась?

Октябрина вспыхнула. Отец готовил её к допросам. Готовил и к тому, что, возможно, придётся принять страшные муки. Но сейчас, этот человек смотрел на неё со странным выражением. Разве станет хищник любоваться своей жертвой перед тем, как разорвать её? Разве может одно существо предать другое мукам и смерти, горячо при этом любя? Октябрина прочитала множество книг, но ни в одной из них не рассказывалось про такое.

– Откуда ты взялась здесь? – продолжал дознаваться белобородый. – Не родня же ты девичьему пастуху. Я таких родственниц у него не видывал. А в избе этой мне доводилось бывать не раз. Да и где сейчас пастух-то, а?

– Он уехал по дрова. Скоро вернётся.

– По дрова? На чём? Лошадёнку его твой колхоз реквизировал.

Октябрина молчала.

– Ладно, не кочевряжься, дурочка. Следом за нами придут мадьяры. Совсем скоро. Троих мы выгребли из заглохшего «хорьха» и хотели уж везти сюда, но в дороге повезло – встретили реквизированною красноармейскую полуторку. В полуторке ещё трое мадьяр оказалось. Они все совокупно к «хорьху» вернулись. На буксир ли возьмут или раскочегарят двигатель – не знаю.

– Может быть, они поедут в Семидесятское? – с надеждой спросила Октябрина.

– Нет! Они притащат «хорьх» сюда. Здесь останутся ночевать. Будут пережидать пургу и дальше отправятся по свету. Теперь их всего шестеро. Три унтера. Два солдата. А офицер один. Но какой!

– Какой, дедушка? В высоких чинах? Генерал?

– Не-е. Лейтенант. Но какой! Сам Ярый Мадьяр.

– Кто?

– Убийца русских. Ты шубейку-то накинь да следуй за мной. Там лошади на морозе. Если их быстро не обиходить – скоро передохнут. Марш-марш, комсомолка!

Белобородый, громко хлопнув дверью, вышел наружу. Октябрина схватила шубу.

– Тяпа! – окликнул её отец.

– Я сейчас. Только помогу ему, иначе он нас убьёт. Ребята… – начала она.

– Пошла вон! – отец приподнялся на скамье. Его душил кашель. – Не говори мне, где они. Меньше знаешь – легче помрёшь. Он по-любому убьёт. Ты не разговаривай со мной. Вида не подавай, тогда есть шанс выжить. Тяпа!

Октябрина заставила себя глянуть в отцовские глаза.

– Это и есть тот самый Колдун-вешатель. Спрячь косы под платок. Мордашку золой потри. Ну! Беги!

Октябрина повиновалась. Уже готовая выскочить следом за Колдуном, она всё же задержалась, чтобы накрыть половичком злосчастный люк.

* * *

Они вместе заводили лошадей через сени на пустой сеновал. Вместе задавали им корм. Октябрина таскала из горницы чугуны с горячей водой, выволакивала из подклети через низенькую дверцу мешки с мёрзлым фуражом. Она дважды спускалась в подклеть. Ребята сидели тихо, ничем не выдавая своего присутствия. Накрытые старыми тулупами и рваными, пахнущими клопом одеялами, лошади жались к стене, согретой тёплым боком печи, хрустели плохо запаренным овсом. Зубы Октябрины выбивали частую дробь, и она радовалась стуже. Пусть Колдун думает, что она замёрзла. Пусть не замечает её ужаса.

– Ничего! Сытые брюхом не замёрзнут, – приговаривал белобородый, оглаживая костистые лошадиные морды. – Каждая тварь в такую годину голодает – и солдат, и животное. Но хуже всего замерзающим в снегу партизанам. Так, комсомолка?

* * *

– Дурочка ты, совсем дурочка, комсомолка, – бормотал Колдун, отряхивая снег с овчинного воротника. – С лошадьми совсем не умеешь обращаться. А ведь пастух когда-то держал собственную кобылу. Была кобыла у пастуха, да ускакала, обобществили её. То есть в колхоз забрали.

– Я этого не помню, – пролепетала Октябрина.

– Если родня пастуху – должна помнить, – рявкнул Колдун. – Ну! Ступай теперь сготовь горячего. Ну! Торопись!

Поймав мимолётный взгляд отца, Октябрина метнулась к печи, загремела посудой. Она тут не хозяйка. Где, что, сколько и почему положено – она ничегошеньки не знает, а вида нельзя подать, иначе… Она сама не заметила, как начала молиться. И было за что возносить хвалу Господу!