Чародей

С майором я мог отдохнуть (хотя и не чрезмерно расслабляясь) от всех этих проблем. Он не сомневался, что его будущее – в политике. Он юрист, а ведь все знают, что юридическая деятельность – лучшая подготовка к политической жизни. Он занимал хорошее положение в партии и только ждал следующих выборов, чтобы выдвинуть свою кандидатуру на пост депутата от участка, где почти наверняка должен победить. И тут началась эта чертова война. Вполне вероятно, что выборы случатся скоро – а где в это время будет он? Он не может одновременно заседать в парламенте и служить в армии и не видит возможности освободиться от службы – разве что я его комиссую по болезни. Можно ли как-нибудь этого добиться – сделать его негодным к строевой службе, но притом не слишком сильно покалечить, чтобы он все еще мог быть членом парламента? Предположим, чисто гипотетически, что во время учебных стрельб ему прострелят ногу. Достаточно ли этого? Но конечно, все обделать нужным образом непросто: тот, кто встрял между ружьем и мишенью на учебных стрельбах, выглядит как жалкий неудачник, а за такого никто голосовать не будет. А может, все-таки есть способ быть одновременно офицером ополчения в родном городе и действующим членом парламента? А тем временем у него случались периодические головные боли такой силы, что я ничего подобного не встречал в своей практике, и он беспокоился. Может, у меня есть какой-нибудь способ взглянуть на его мозг, но без кучи рентгеновских снимков и прочих штук, привлекающих нежелательное внимание? Боже! Что, если это опухоль мозга?! Единственным спасением от беспокойства служил алкоголь в больших дозах. Я ничем не мог помочь майору.

В части были и другие офицеры, абсолютно вменяемые и в разумных пределах довольные своим занятием, но этих троих, стоящих на самом верху, я был вынужден постоянно утешать. Не так страшен черт, как его малюют, и так далее. В итоге у меня сложилось весьма непохвальное убеждение, что алкоголизм – это не всегда плохо.

Весь военный опыт, который я приобрел после этого, был обширным, но неинтересным. Меня перекидывали по всей Европе из одного места в другое, но чаще ли это случалось со мной, чем с другими военными врачами, я не знал и не стремился выяснить. Куда бы я ни попадал, я занимался всюду одним и тем же, порой – в шаге от опасности, порой – прямо под огнем, иногда – непосредственно за линией фронта. Я работал в разных госпиталях, от хорошо оборудованных и неразрушенных до импровизированных полевых, где многое приходилось изобретать на ходу. Иногда я был вынужден и оперировать – когда требовались все, кто умел держать скальпель. Бывало, я проводил десять-двенадцать часов на ногах, со скальпелем в руке, принимая вынужденные решения в ситуациях, требующих оборудования, которого у меня просто не было. Я был посредственным хирургом и не очень любил это занятие.

Где я блистал (надо полагать, в записях, предназначенных лично для меня, я имею право признаться, что блистал) – это в диагностике и в уходе за выписанными из госпиталя. Выписанных нужно было – уговорами, запугиванием или гипнозом – привести в состояние годности для отправки обратно в окопы. Я стал разговорным терапевтом. Тот, кто думает, что вести разговоры в подобных обстоятельствах легко, пусть попробует сам. Мы прошли всю Италию в ходе грязной и трудной кампании – начали на Сицилии и продвинулись по итальянскому сапогу вверх до самой Ломбардской низменности. Всю дорогу я говорил без остановки и неизбежно научился быть убедительным. Как мне это удалось?

Врачи – весьма образованные люди, хотя и не всегда высококультурные. Они вырабатывают определенную манеру поведения и словарь, подходящие к их профессиональному статусу; этого достаточно в мирной жизни, и часто это помогает успокоить необразованных пациентов. Однако больным и подлатанным раненым в незнакомой стране, часто в неудобных и неприятных условиях, нужны разговоры другого типа. С ними нужно говорить не явно профессиональным образом, без медицинских терминов. По-дружески. Не покровительственно и не упрощенно, как с дурачками; этот разговор должен пробуждать доверие у людей, чье доверие к жизни сильно подорвано. Говорить так, чтобы пробиться к людям, загнанным на самый дальний край духа, который мы зовем отчаянием. Говорить так, чтобы убедить уроженца прерий: пока он лежит в итальянской вилле, где устроен временный госпиталь и где на каждом шагу следы католичества, которое он привык отождествлять со всем низким и коварным, он все равно не полностью оставлен Богом, ну или любым другим явлением, которое считает движителем своей жизни.