Чарующая магия ненависти

Славка, иначе она его не звала, по-прежнему был для неё – отрезанный ломоть, но она уже не могла его оттолкнуть и вновь выкинуть из памяти. Годы брали своё, и её верный рыцарь, Валерий Александрович, сильно сдал, раскормленный сверх меры её пирожками, хоть и был значительно её моложе. Славкина помощь была ей нужна. Она поощряла его любовь к себе, вновь играя роль из своего любимого фильма. Роль невинной матери, которую злодей – муж разлучил с любимым сыном. «Злодей» давно уже лежал в земле и не мог обвинить её в навете. Бога Антонина Григорьевна никогда не боялась, высмеивая своих знакомых, к старости ставших набожными.

Она даже, где – то глубоко в душе, была благодарна своему первому мужу за то, что он не рассказал сыну, кто кого бросил.

Но она и представить себе не могла, что потрясение трёхлетнего малыша было так сильно, что он помнил всё до мельчайших подробностей.

Знай это, Антонина Григорьевна удивилась бы ещё больше его любви к ней, пронесённой её «выродком» сквозь годы.

Сама Антонина Григорьевна так и не смогла заставить себя полюбить своих сыновей. Однако, когда её знакомые и соседки говорили с трепетом о своих детях, она поддакивала им, не переставая про себя удивляться, как можно любить обузу на своей шее в самые молодые и интересные годы. Обстирывать и кормить замурзанных детей, когда все мужчины лежат у твоих ног.

Соседки и подруги уважали её за преданность любимому мужу и любовь к детям, ведь не постояла ни перед чем. Бросив всё, приехала сюда, как только нашла младшенького, «тайно увезённого негодяем от неё». Эта версия из любимого фильма, не раз рассказанная Антониной Григорьевной, приводила всех в восторг от её материнской любви. Они не раз говорили ей, что преклоняются перед нею, страдалицей за детей.

Всех свидетели своей бурной молодости, могущих пролить свет на истинное положение вещей, Антонина Григорьевна давно вычеркнула из списков своего общения, ещё перед Монголией.

Слава молчал, он обрёл мать, такую, какая она есть. И, как сказал его старший брат, Серёга, ни добавить, ни убавить к этому было нечего. Он понимал, что ей трудно смириться с надвигающейся старостью и потерей красоты, и жалел её, непутёвую, всем своим добрым сердцем. Ему не нужна уже была, как малому сосунку, её любовь к нему, так и не нашедшая в её душе место. Он просто любил её такую, как она есть. Его любовь к ней, всосанная им с материнским молоком, не могла зависеть ни от её глупых, а порой жестоких, слов, ни от её, давно уже смешных манер, бывшей львицы.

Слава привык приходить к матери, иногда с сыновьями. Он полюбил сидеть за большим кухонным столом на её кухне, ощущать аромат пирогов своего детства, видеть мать со смешной, но, как ей самой казалось, величественной прической, наблюдать, как его, хоть и повзрослевшие дети, уплетают большущие куски пирога за обе щёки. В такие минуты Слава радовался счастью своих детей, которым не пришлось ждать этих пирогов долгую-долгую жизнь.

Его глупые мальчишки смотрели с восторгом на бабушку, приветливую и добрую, пекущую для них вкусные пироги и … разрешающую им спиртное.

В праздники обязательно накрывался стол в зале … с рюмками. После нескольких рюмок, всё так же картинно опрокинутых Антониной Григорьевной, она не упускала случая сказать внукам, что они ей роднее сына, так как его ей не дали воспитывать, а их она воспитает, как надо.

Парни сидели за столом и опрокидывали стопки наравне с приемным дедом и бабушкой. Слава не мог угнаться ни за старшим, ни за младшим поколением. Он так и не приучился много пить.

На замечания Славы своим, хоть и взрослым, но мальчишкам, по поводу количества стопок, Антонина Григорьевна язвила. Какой ты, Славка мужик. И расхваливала успехи внуков на этом поприще. Осекать мать Слава не хотел, щадя её самолюбие, считая, что парни всё правильно поймут сами.

Бывшая Тонька, а теперь Антонина Григорьевна, обрела себя в новом качестве повелительницы – матери и – бабушки.

В эти минуты она чувствовала себя прежней королевой бала. Ощущения былого величия вновь возвращались к ней.

Валерий Александрович осаживал её, но она входила в раж и не реагировала на него.

Антонине Григорьевне нравилось привечать рюмашкой и Славкиного друга. Тот любил прихвастнуть своими успехами у женщин, которых он называл «бабцами». В последние годы Тесков перебрался из своего знаменитого подвала, где жена стала его доставать, на дачу. Здесь он был вновь свободен от назойливой опёки любящей женушки, не дающей ему спокойно пропустить с друзьями по рюмашке. Он дневал и ночевал на даче, успевая окучивать помидоры и картошку у себя и у всех дачных вдовушек. А после неизменной проставки «окучивал» и всех хозяек вдовьих «фазенд», которые были согласны на его ласки.

Пьяное хвастовство Терскова о своих успехах у дачных владелиц коробило Славку. Он не мог понять, как в Терскове с годами стали уживаться любящий и любимый муж, семьянин, прекрасный отец и одновременно любитель сомнительных в своей чистоте дачно-пьяных похождений.