Чары

– Тогда давай заключим сделку. Если ты выпьешь немного бульона, я отнесу тебя вниз на террасу.

Ирина почти ничего не ела уже несколько дней.

– Так я подогрею суп?

Она улыбнулась.

– Если ты настаиваешь…

Он покормил ее легким овощным супом с ложки, и ей удалось съесть половину тарелки, а потом она снова откинулась на подушки – чтоб отдохнуть, как сказала она, просто несколько минуток… Когда она проснулась, день уже клонился к закату, и он подумал – она, наверно, уже не захочет спускаться вниз до завтрашнего дня, но он ошибся. Ирина опять попросила его, и на этот раз она была настойчивой.

– Я хочу посмотреть на свой водопад, – сказала она, и в ее хриплом голосе была такая настойчивость, что он не смог устоять.

Он завернул ее в толстый плед и подхватил на руки, и сердце его упало и сжалось от муки – она была такой легкой, она весила едва ли больше маленького ребенка. И он понес ее на залитую солнцем террасу и положил бережно и заботливо на шезлонг, и посадил Аннушку ей на колени.

– Я принесу бинокль.

– Не сейчас. Подержи мою руку… немножко.

Он сел рядом с ней, взяв ее хрупкую бледную руку; он гладил ее щеки и нашептывал ей ободряющие, нежные простые слова любви и ласки.

– А теперь, – сказала она, – пожалуйста, принеси бинокль.

Она была слишком слаба, чтобы держать его самой, и Амадеус поднес бинокль к ее глазам и помог ей повернуть лицо в нужном направлении – чтоб она могла видеть то, что хотела.

И Ирина смотрела на далекий водопад, ставший еще победоноснее в лучах заката. А потом она отвела глаза от бинокля и посмотрела опять на Амадеуса, и ее прекрасные глаза наполнились слезами.

И она сказала ему в последний раз.

– À l'éternité.

До встречи в вечности.

3

Амадеус был просто раздавлен страшной утратой. Он чувствовал себя одиноким, как перст. Его единственной компанией была Аннушка, оплакивавшая на свой лад Ирину так же безутешно, как и ее новый хозяин. Амадеус не видел своего сына, Александра, почти полгода, его короткие визиты в Цюрих в последние два года становились почти невыносимыми из-за сурового присутствия – во время одного-единственного часа, когда ему позволялось побыть с сыном – его тещи, Элспет Грюндли, и Амадеус терпел, сколько мог, но все-таки сдался. После смерти Ирины он стал полузатворником: он работал по инерции, сидя на скамейке на задворках своего магазина. Он даже нанял местную девушку, чтобы та общалась с покупателями – сам он не хотел видеть никого.

Первый раз за все это время он покинул Давос, чтобы поехать в Берн на похороны своей матери. Через три месяца он уже хоронил отца. А когда прямо перед Рождеством, в этом же году, он узнал от Хильдегард, что ее родители, – оба, и Леопольд и Элспет Грюндли, – погибли в автокатастрофе, он заставил себя отправиться вниз, в Цюрих, на еще одно погребение. Александр – которому теперь уже исполнилось десять лет, и по крайней мере внешне он был более легко сложенной, худощавой копией отца – с такими же льняными волосами и живыми голубыми глазами – встретил его по понятным причинам отчужденно; но, к удивлению и благодарности Амадеуса, Хильдегард, казалось, почти сочувствовала ему. Но все дело было в том, что теперь, когда ее соперница была мертва, Хильдегард была готова развестись с ним. Конечно, глаза б ее больше не видели этого Амадеуса, думала она с обидой. Но вслух она сказала, что позволит ему приезжать на лэнч к Александру раз в месяц – если он хочет. Ребенок должен знать своего отца – даже если этот отец этого вовсе не заслуживает.

На следующий год, в один апрельский полдень, в Давос приехал адвокат из Цюриха, чтобы увидеться с Амадеусом по поводу последней воли и завещания графини Ирины Валентиновны Малинской.

– Моя фирма приносит вам извинения за то, что мы не сразу связались с вами, герр Габриэл, – галантно сказал седовласый адвокат, – но это было вызвано тем, что нам было необходимо удостовериться в подлинности завещания и убедиться, что не осталось никого в живых из ее родственников, как она и заявляла.

Амадеус побледнел и слегка задрожал.

– Может, мы присядем, герр Габриэл? – сказал гость сочувственно, увидев его шок.

Они все еще стояли перед входной дверью: Амадеус уже отвык от посетителей и позабыл – из-за тяжелых событий последнего времени – простые хорошие манеры.

Амадеус кивнул.

– Прошу вас, – он указал жестом на кресло, ближайшее к окну и взял шляпу и пальто адвоката. – Хотите чаю? Или что-нибудь покрепче – может, шнапса?

Он был несказанно удивлен. Ему никогда и в голову не приходило, что Ирина могла ему что-то оставить; они никогда не говорили о собственности за время их совместной жизни.

Адвокат согласился на шнапс – как ради своего удовольствия, так и ради Амадеуса.

– С вашего позволения я зачитаю вам завещание, герр Габриэл, а потом – если вы сочтете это удобным для вас в данный момент, мы посетим санаторий, где графиня была пациенткой.

– Зачем? – спросил резко Амадеус, потому что от одного только упоминания об этом месте сердце его сжималось от боли.