Чары

– Делайте с ней, что хотите – продайте, если так нужно.

– Магги, пожалуйста, послушай меня, – Эмили, даже сейчас боясь идти против мужа, не рискнула взглянуть на Стефана. – Ты нам ничего не должна, ни единого сантима. Наоборот, это мы тебе много должны.

Ее пальцы теребили носовой платок, лежавший на коленях.

– Твой дедушка оставил письмо…

– Мама, пустяки, все в порядке, – остановила ее Мадлен.

– Нет, дай мне сказать… пожалуйста.

– Говори, мама, – сказал тихо и спокойно Руди.

– Он хотел, чтобы Eternité осталась у тебя – так же, как и его дом, и все, что у него было. Бог свидетель, его имущество не так уж велико, но ведь это неважно. Все это может быть тебе очень дорого, Магги, и ты должна это получить, – Эмили начала плакать опять, беззвучно, прижимая ко рту платок.

– Не надо, – сказал Стефан и встал, чтобы обнять свою жену. – Не расстраивай себя так – в этом не ты виновата.

– Это было назло, – коротко сказала Хильдегард. – Глупая, бессмысленная месть – и все из-за меня, из-за гордости отвергнутой женщины.

Она посмотрела своей внучке прямо в лицо.

– Никто не собирался лишать тебя этого, Магдален, лишать навсегда. Когда обнаружилось письмо, твое бегство все еще казалось нам временным – просто умопомрачением, от которого ты скоро оправишься.

– Мы не могли предвидеть того, что случилось – что ты окажешься такой сильной, решительной, – подхватила Эмили. – Что твой муж так тяжело заболеет, и тебе так остро будут нужны деньги. Письмо было брошено в огонь в приступе гнева, под влиянием минуты, и к тому времени, как ты приехала просить нас о помощи, было уже поздно признаваться в содеянном нами.

– В содеянном мной, – резко вмешавшись, отрывисто бросил Джулиус. – Скульптура – твоя, Магдален. Забери ее ради Бога.

Он взял ее со столика и отдал ей в руки.

– Одни только камни стоят целое состояние – чего не могу сказать о работе, поскольку не знаю. Но когда я хочу купить скульптуру, я иду на аукцион и торгуюсь, а когда хочу купить жене драгоценности, то иду покупать ожерелье в Картье.

* * *

Понимая, что осознание вины дорого стоило Эмили, гости не уехали сразу. Мадлен ночевала в доме на Аврора-штрассе впервые за тринадцать лет. И поздно вечером, когда Валентина положили спать, а Гидеон с Майклом пили коньяк в библиотеке, Мадлен и Руди сидели в гостиной у камина, в котором уютно потрескивало большое полено, и говорили с Эмили уже более непринужденно, спокойно и открыто – такого искреннего разговора с ней не мог припомнить даже Руди.

Мадлен было шестнадцать, когда она уехала из Цюриха, а теперь ей оставалось меньше года до тридцати. Но во многом она ощущала себя все такой же – живущей импульсивно, сильными, долго не затухающими чувствами. Она всегда останется честной и часто даже опрометчивой, и будет делать ошибки из-за своего сильного характера. Но она так много узнала – больше о любви и меньше – о ненависти. Все эти годы она была убеждена, что по-настоящему ненавидит свою мать, и только теперь она поняла, что чувство это было ничем иным, как горьким, часто просто невыносимым разочарованием. Она никогда не сможет простить до конца, и, конечно, никогда не забудет совсем. И она не совсем поверила Эмили, когда та прошлым вечером сказала, что всегда любила Мадлен. Но мать еще сказала, что уважает ее и брата. Может, подумала Мадди, это почти так же важно, как любовь.

Руди и Майкл возвратились в Нью-Йорк, а Мадлен, Гидеон и Валентин поехали в Давос. Конечно, Мадлен не могла не повидать дом, с которым у нее было связано столько дорогих ей воспоминаний. Но была и еще одна причина. Оба они уже решили – если на их предложение согласятся, они отдадут Eternité на постоянную экспозицию в музей в Давос Дорфе. Пусть скульптура вернется в мир, который вдохновил на ее создание.

Какая-то незнакомая семья жила в деревянном домике в долине, но они оказались добрыми людьми. Они слыхали об Амадеусе и Ирине, и они пригласили гостей зайти внутрь, взглянуть на дом, посидеть на солнечной террасе, которую прадедушка Валентина собственными руками сделал для своей любимой.

И как раз тогда, когда они пошли на маленькое кладбище, где любовники лежали рядом, бок о бок, Мадлен впервые подумала о погребении Константина Зелеева. Ей вдруг стало больно от мысли – несмотря на все, что он ей сделал, – что у него нет никого, кто бы о нем горевал и знал, где он похоронен. И Гидеон отвел ее в сторону, пока Валентин играл на снегу, рассказал ей то, что не хотел говорить в Париже.

Полиция спустилась в катакомбы после того, как оттуда вышли Мадлен и Гидеон; они увидели обрушившуюся стену из костей и кровь. Но они не обнаружили тела Зелеева.

– Но это просто невозможно! – изумилась Мадлен, содрогнувшись. – Я видела его – и ты тоже.

Она в упор посмотрела на Гидеона.

– Я ударила его кинжалом в бок – я чувствовала, как клинок вошел в него.

Гидеон обнял ее, крепко прижимая к себе.

– А я знаю, что моя пуля пробила ему грудь.