Чары. Избранная проза

Ради экзистенциального постижения жизни я и совершал свои визиты, поднимался по лестнице, стучался в двери, расспрашивал и записывал в книжку. Мне хотелось узнать не то, чего я не знал, а то, что я очень хорошо знал, но в том-то и смысл найденного мною небывалого, фантастического метода (социалистический экзистенциализм: каково?!), чтобы заново узнавать узнанное и описывать уже описанное. Поэтому я и спрашивал, кто жил в этом до боли знакомом дворе, в этом темном подъезде, в этой квартире, хотя любой из собеседников мог мне ответить: «Да ведь вы-то и жили, Николай Серафимович!» Да, я и в самом деле — жил, и, казалось бы, чего уж там спрашивать! Но меня преследовало желание услышать от них, не знавших того, что я знал: «Какая-то семья. Мать, отец, бабушка, вернувшийся из лагеря дедушка и двое детей. Фамилии только не помним…»

— Может быть, Павловы? — подсказывал я с выражением безразличной заинтересованности на лице и тяжелыми, глухими, ватными ударами сердца в груди, под самым горлом.

— Как вы сказали?

— Ну, Павловы, Павловы — может, они?

Может быть, и Павловы, — соглашались те, не знавшие, и передо мною возникал мгновенный мерцающий отсвет прошлого, отсвет прожитой жизни.

Вот об этой-то жизни — в ее экзистенциальных отсветах — мне и предстоит рассказать, и я чувствую себя летописцем семейства, одного из многих и почти случайного, по словам писателя-классика, ближайшего предшественника экзистенциального метода. Согласитесь, ведение подобных летописей — занятие не менее почтенное, чем пересказ семейных преданий, забытых нами настолько, что мы вправе сказать: большинство наших семейств — без преданий, без родословной, а это и есть первый признак случайности.

Собственно, я и отношу себя к летописцам такого семейства, состоящего из матери, отца, бабушки, вернувшего из лагеря дедушки и двоих детей, и надо заметить, что летописец я весьма обстоятельный, придирчивый и дотошный — из тех, кого на мякине не проведешь. И помимо ответов моих собеседников, подчас уклончивых и противоречивых, я полагаюсь на такие испытанные и надежные источники, как сочинения экзистенциальных философов и книги четырех евангелистов. Иной раз я и сам не прочь пофилософствовать, блеснуть эрудицией, развернуть карточный веер цитат, из которых каждая — козырь, и порою мне кажется, что из-под моего пера родится труд, вполне достойный магистерской степени, диплома, мантии и шапочки с кисточкой. Кажется, кажется — чего там скрывать, но я тотчас вспоминаю о моем случайном семействе и ловлю себя на том, что и сам я такой же случайный и несуразный философ.

Какие там труды, какие степени и мантии, если меня настойчиво преследует… да, да, вещество жизни, его цвет, форма, запах!

Поэтому мое сочинение — не семейная хроника, не философский трактат, не затейливый роман с эпиграфом из Шекспира, а роман-существование, роман-жизнь, отличающийся от обычного романа тем, что автор должен описать эту жизнь не в событиях, а в отсветах, экзистенциальных и евангелических.

Единственная сложность заключается, пожалуй, в том, что автор и герой — одно и то же лицо, и я сам принадлежу к этому случайному семейству. Поэтому к бесстрастию изобразителя у меня примешиваются и радость, и скрытый восторг, и мучительное блаженство, и пронзительная грусть, и странная жалость, словно и сам я потерял — износил до дыр — калоши счастья. Я задаю вопросы собеседникам, прошу их рассказать о тридцатых, добавить что-то о сороковых, аккуратно заношу в книжку их рассказы, но при этом мне больше всего жаль моих не прожитых пятидесятых.

Кончается февраль. Я брожу по заметенным снегом улицам, заглядываю в молочные (застывшее молоко) от инея окна двухэтажного дома, где прошло мое детство, открываю грубо выкрашенную, рассохшуюся, оледеневшую снаружи дверь на скрипучей пружине и спрашиваю себя: а было ли? Было ли у меня то, что можно назвать жизнью, праздником, счастьем? И тот явившийся из прошлого дворовый мальчишка в шапке-ушанке, длинном пальто навырост, варежках на резинке, продетой сквозь рукава, и валенках с калошами (счастья?), который вместе со мной протягивает руку к заржавленной дверной скобе, эхом повторяет мой вопрос: а было ли?.. было?..

Часть первая ДОМ СО ЛЬВАМИ

Глава первая ПРИЛЕПИЛСЯ, ЗНАЕТЕ ЛИ