Час двуликого

Загудела, охнула толпа единой грудью: Каюмов назначил штрафной в ворота сборной аула. Счет был пять — пять, до конца игры оставалось несколько минут. В воротах аульчан метался парень в заплатанном бешмете, месил траву босыми ногами. Опанасенко устанавливал мяч для удара, готовился к разбегу.

Зритель затаил дыхание, ждал. Каюмов оглянулся на Аврамова. Аврамов позвал:

— Опанасенко! — Многозначительно вздернул бровь, сказал чекисту: — Соображай что к чему. Не перестарайся.

— Ясно, чего там соображать, — догадливо ухмыльнулся боец. Отошел, стал разбегаться. В мертвую тишину уронил из-под белого облака хриплый крик пролетавший ворон.

Опанасенко бухнул по мячу — тараном двинул, прицелившись. Мяч метеором черканул над площадкой, влип вратарю в живот, встряхнул его. Парень разинул рот — перехватило дух, долго стоял, прижимая мяч к животу, пока оклемался.

Аул восторженно ревел от мала до велика.

— Ничья-а-а-а-а! — надрываясь, заорал Каюмов, донельзя довольный исходом дела. Праздник вышел на славу. А впереди уже просматривались ужин и кино.

Посмеивался взбудораженный Быков.

Подумал: «По сути дела, все, что сотворил Каюмов, весомее многих наших перестрелок. Черта с два мы с пальбою своею такой след после себя оставим. Ах, умница Петруша, Петушок — золотой гребешок».

Здесь Быкова подтолкнули в бок. Митцинский куда-то отлучился. Быков повернул голову. Позади маялся парень лет шестнадцати. Он наклонился к Быкову, тихо сказал:

— Дядя послал. Хочет говорить с тобой.

— Фамилия?

— Ушахов.

— Где?

— За аулом бугор стоит. На нем чинара. Вечером там ждать буду, поведу.

— Ладно, — сказал Быков, — придем.