Час двуликого

В комнату вошла Софья Рут, поблескивая ворсом меховой шубки, — звезда российского цирка, бывшая тогда в зените славы. Она молча, не дожидаясь приглашения, села на стул, обдав Митцинского тонким ароматом духов. Мех ее все еще таил свежесть мороза.

Она сидела боком к Митцинскому, положив ногу на ногу, и солнечный луч, неярко стекавший из высокого окна, высвечивал розоватую мочку уха, нежный точеный профиль, брезгливо опущенные уголки губ. Митцинский вел дело об ограблении Рут, свое первое в жизни самостоятельное дело. Во время гастролей ограбили пустующую квартиру артистки и унесли немало ценного.

Рут хотела одного: найти фамильное жемчужное ожерелье, перешедшее к ней от бабушки. Он помнил ее крепкую маленькую руку, рисовавшую на листке по его просьбе застежку ожерелья в виде головы льва и форму золотых бляшек, которые разделяли жемчужины, помнил сдержанный, отдающий холодом голос и недоверие в этом голосе к нему, следователю-азиату с жутким акцентом.

А потом были изматывающие поиски, десятки скупочных лавок, лавчонок, бесконечная вереница хитрых, ускользающих, настороженных лиц на допросах и опознаниях и за всем этим — растущее отчаяние от собственного бессилия. Он так и не нашел ожерелья. Нераскрытое дело долгие годы висело камнем на его карьере. Митцинский не забыл о нем и уже будучи адъюнктом юридической академии, а тот далекий образ артистки, опушенный неярким ореолом петербургского солнца, навсегда поселился в памяти.

С тех пор он следил за карьерой Рут — Рутовой по паспорту, бывая на всех выступлениях, куда мог попасть. Но ни разу не пытался подойти, напомнить о себе. И вот наконец дело, начатое годы назад, завершено. Ожерелье лежало на его ладони — застежка в форме головы льва и золотые бляшки, разделяющие жемчужины. Он нашел это ожерелье, только он уже не тот азиат.

Годы выжгли восторженные шлаки юности, сгладили акцент и лишили иллюзий. Тяжело и ненавидяще смотрел он на Курмахера сквозь маску.

— Вы мерзавец, Курмахер, — отчетливо сказал Митцинский, — трусливый, неопрятный мерзавец и садист. Выпускать на смертельно опасный номер артистку, к тому же больную, может только злобная скотина в человечьем облике. Вас следует пристрелить. Но я не доставлю вам такого удовольствия — быстро уйти в небытие. Вам надлежит долго тлеть в корчах нищеты. Я лишу вас краденого. Советы скоро надрежут вам жилу коммерции. Это, кажется, единственный случай, когда я буду на их стороне. Делать вы ничего не умеете. Именно это утешает меня. Вы разложитесь в конце концов, как социальный труп в российской клоаке. А теперь...

В горле у Курмахера булькнуло. Он дернулся вперед и упал пухлой грудью на драгоценности, ибо почуял в интонации Митцинского переход от слов к делу. По-куриному, суетливо, как блохастая наседка в пыли, подгребал он под себя золото и камешки.

— Сволош-шь... пандит... не да-ам... — с ужасом пришептывал Курмахер, ожидая ежесекундно удара.

Ужас шевелил седой мох на его шее, вздыбил волосы. Митцинский оторопело наблюдал, как поднимается дымчатая щетина на розовом затылке.

— Сядьте! — приказал он. Курмахер всхлипнул, привстал.

— Затшем?! Ну затшем вам такой большой куча трагоценность?! — простонал он.

Крупная слеза выкатилась из глаз Отто, звучно щелкнула по листу бумаги. Курмахер недоумевал искренне, он не мог понять, что джентльмены станут делать с драгоценностями в этой зачумленной России.

— Коспота! Я имею честь предлагать фам один вариант, — заторопился Курмахер, уловив нетерпеливый жест Митцинского. — Мы все покидаем безумный хаос России, едем на мой фатерланд — Германия. О-о! Там есть великольепный возмошность тратить со смысла этот сокровищ! Я даю косподам половина! — дрогнул в экстазе Отто, перебрасывая голубой, омытый слезою взгляд с Митцинского на Ахмедхана. — Я даю по-ло-ви-на! — со сладким восторгом прошептал он, цепенея от собственного великодушия.

— Не теряй время, — нетерпеливо обронил по-чеченски Митцинский.

Курмахер похолодел: Митцинский смотрел мимо него, на гориллу, руки которой могли сминать железо. Две свинцовые ладони опустились на плечи Отто, вдавили его в кресло. Он раскрыл рот, готовясь выпустить наружу пухнувший в нем вой. Громадная лапа шлепнулась ему на лицо, сплющила нос. Курмахер увидел в щель между пальцами, как две холеных руки споро и аккуратно подхватили ковшиком часть драгоценностей на столе и отправили куда-то в сумрачную неизвестность.

Отто придушенно взвизгнул, дернулся изо всех сил, глаз его, вращаясь, лез из орбиты в страстном усилии проследить путь своих сокровищ. Руки Ахмедхана обрели цепкость капкана. Курмахер терял сознание. Свет тускнел, расплывался перед ним.

И только глаз Отто, вращаясь меж пальцев Ахмедхана, до последнего мгновения жил своей безумной, циклопической жизнью.

7