Час ночи

— Ага! В Бухару. А оттуда в Навои. Вот чудо, дядя Миша: город в пустыне! Красивый, белый. Новый совсем. Стоит, как этот… Ну как это?.. Чего там в пустыне бывает?

— Мираж?

— Во-во! Мираж. Ну сказка! Встанешь и замрёшь. Вот так. Тоже пожил там немало. Месяца четыре.

— И опять в дорогу?

— Ага.

— И за всё время ты и стула себе не купил?

— А на кой он мне? В общежитие, что ли, со своим стулом переться?

— Так всё и пропивал, что зарабатывал?

— Зачем пропивать? То девкам на подарки, то кореши займут без отдачи. Ну там матери чего пошлёшь. Куда денешься?

— Ну-ну, и куда тебя дальше из пустыни понесло?

— А дальше вот как раз в тот город. На Север. Первый раз я там тундру увидел. Во, дядя Миша, красота где! Летом, конечно. Ну поглядишь — и душа поёт! Форменно петь начинаешь. Мне один так сказал: «Ежели жить вдруг не захочется, то на тундру в цвету посмотри». — Парень вздохнул и, глядя в окно, глухо закончил: — Ладно, дядя Миша, говори, чего от меня требуется. Не обману я тебя.

— Чего требуется? — переспросил Михаил Прокофьевич и мизинцем аккуратно расправил усики, трубочкой вытянув при этом пухлые губы. — Вроде и немного. Всего лишь съездить в Москву, отвезти груз одному человеку. В целости и сохранности, конечно. А обратно привезти портфель. Запертый. Вот и всё. Элементарно?

— А что за груз?

— Не твоё дело. Груз как груз. Не бойся, не взорвётся. И вообще ничего запрещённого. Словом, продукция.

— А в портфеле чего? Небось тысячи, дядя Миша, а? — засмеялся парень. — Много тысяч.

— Тоже не твоё дело, — отрезал Михаил Прокофьевич.

— Ну а как сбегу с ними?

— Не сбежишь. Я ведь забыл сказать. Кроме денег и страха, есть и ещё один крючок, за который тебя держать можно. Не догадываешься какой?

— Ты, дядя Миша, придумаешь! Ну, что за крючок?

Михаил Прокофьевич хитро прищурился. Чёрные его глазки почти исчезли за пухлыми веками.

— Есть одна девчоночка в нашем с тобой доме. Этажом тебя ниже. Беленькая такая.

— Валя, что ли? — деланно беспечным тоном спросил парень. — Тоже мне крючок!

— Вот и я бы тебе не посоветовал на такой крючок попадаться. Но что с тобой, дурачком, сделаешь!

— А чем, по-вашему, Валя плоха?

— Это ты у людей спроси.

— Что у меня, своих глаз нет?

— Свои глаза видят только чего им хочется.

— Ну а чего ваши видят?

— Если ты так хочешь… Впрочем, не в моих интересах тебя от неё отваживать. Влюбился? Ну и на здоровье.

— Я знаю, что про неё болтают, — задумчиво произнёс парень и вдруг рывком повернулся к Михаилу Прокофьевичу. — Всё знаю! Брешут!.. По злости они это брешут, вот что. Они и не знают её вовсе. И вы не знаете, дядя Миша. Я вам так скажу: я другой такой не встречал. А ведь где меня только не носило. Сами знаете. Вот так. И всё! И точка! Может, кому она и плоха, а мне… Ну, одним словом, вот так.

— И, повторяю, на здоровье, — добродушно закивал Михаил Прокофьевич и, с трудом перегнувшись, потрепал парня по плечу. — Только любовь, Николай, — это самый крепкий крючок, запомни. И потому от девчонки этой ты не убежишь, как от самого себя. А значит, и от меня никуда не денешься.

— Да, крепко вы меня, оказывается, обложили, дядя Миша. Некуда казаку податься.

— А тебе и не надо никуда подаваться, Николай. Ты запомни: рыба ищет, где глубже, ну а человек — где лучше. А лучше тебе нигде не будет, чем со мной. При твоей сегодняшней биографии особенно. Да и при твоём характере.

— Эх, не знаете вы моего характера, дядя Миша! — Парень вздохнул и поскрёб затылок. — Думаете, во мне злость какая сидит? Не. Нет во мне никакой злости. Мне бы вот жить в лесу, глухом-глухом, стеречь его, ухаживать и за зверьём там, за птицами. И чтобы никого кругом не было. Тихо чтобы было. Ну, ещё Валю с собой. Эх, разве я такую жизнь когда получу?

— А почему ж нет? Со временем…

— Не, дядя Миша. Я ж электрик. Ничего больше делать не умею. Выходит, город мне нужен. А тут… Нет, слабый я для города. Вот ребята позвали, выпили, завели они меня, я и пошёл куролесить. И, сами видите, ножом даже ударил кого-то. А ведь мне даже тварь живую жалко обидеть, а уж человека… Ну вот как-то так всё получилось? А теперь, дядя Миша, ума не приложу, чего делать.

— Сам не соображаешь, так уж я за тебя соображу, что поделаешь. Ну а Валентина что тебе про жизнь говорит? Понимает она чего?

— То и говорит, что идти признаваться надо. Пусть судят. Она меня всё равно ждать будет. И это точно, дядя Миша.

— Ишь ты, как твоя Валентина рассуждает! Ну а ты сам как полагаешь?

— Не пойду я. Я вам верю, дядя Миша. Больше мне надеяться не на что.

— Вот это другой разговор. Я же тебя от неправедного суда спасаю. Понятно? У тебя совесть чиста. Ты никому не хотел зла. Другие виноваты. Вот их и пусть судят. А ты должен быть свободен. Имеешь право. И я тебе такую свободу дам. И искать тебя долго не будут. Подумаешь, преступник! А вы с Валентиной тем временем новую жизнь начнёте. В новом месте. Но для начала ты в Москву поедешь, не забудь.

— С этим решено, дядя Миша. Мне только перед отъездом с Валей надо повидаться.

— Когда вернёшься. Не раньше.

— Это почему?

— Потому. Ты мне на свободе нужен, а не в тюрьме.