Час ноль

Сутолока была пугающей. Все основательно подвыпили. Аккордеон разливался во всю ширь, саксофон слегка постанывал тенором, низы заполняли барабан и цимбалы, лениво позвякивающий механизм. В барабанный ритм марша, в затягивающую мелодию вальса врывались взрывы хохота.

Конечно, Ханне больше всего нравилось танцевать с летчиком. Но и господину Кляйну тоже пришлось потрудиться, она танцевала даже с Ирмхен и с госпожой Иннигкайт. Но когда она танцевала с летчиком, губы ее были полураскрыты. Откинувшись назад, она легко двигалась в его объятиях, смеялась, и волосы у нее разлетались в разные стороны.

— Просто удивительно, как она танцует, — сказал летчик, когда ему наконец дали передохнуть. — Легко, как перышко. Как стальное перышко, — добавил он, улыбнувшись, и показал маленькие ровные зубы.

Съехав от Леи, Хаупт отказался давать ему уроки английского. Летчик и тогда улыбался, по крайней мере пытался.

«С перевязанной ногой милый Ханс пустился в пляс», «Когда северные волны лижут мол», «Когда мои родители вдвоем…»

— Ну и как твои ноги? — крикнула госпожа Иннигкайт. — Что, и медленный вальс тоже нельзя?

Шорш Эдер даже не хотел поначалу пускать ее в зал.

— В ваших же собственных интересах, госпожа Иннигкайт.

Вот Анне-Марии Иннигкайт и пришлось искать себе других партнеров, и одним из них, который любил танцевать даже больше, чем она сама, был слесарных дел мастер Виганд. Мастер Виганд не пропускал ни одного танца. Пусть все вокруг ухмылялись, пусть даже военные вдовы отмахивались от него, пусть ему снова и снова приходилось подхватывать Анну-Марию Иннигкайт — все равно мастер Виганд желал танцевать. Он считал, что у него есть для этого все основания.

Это случилось в марте тридцать третьего, в воскресенье, в пять часов утра, — Хайнца Виганда забрали штурмовики. Когда через два часа его привезли назад, у него недоставало зуба. В конце двадцатых годов он вступил в социал-демократическую партию; в 1931 году, сдав экзамен на мастера, открыл самостоятельное дело. Раньше в его доме избегали говорить о политике, а уж после налета штурмовиков о ней и вовсе боялись упоминать. Его жена, маленькая, хорошенькая, хотя уже начинавшая полнеть особа, настояла вдруг с совершенно неслыханной для нее энергией, чтобы с политикой было покончено раз и навсегда. Она вообще-то и раньше инстинктивно боялась любого высказывания, выходившего за рамки обыденного и повседневного. Но с того самого воскресенья все меньше оставалось вопросов, которые бы не выходили за рамки повседневного, которые можно было бы считать безобидными, не имеющими отношения к политике. И именно тогда, когда она старалась изо всех сил политики избежать, она то и дело помимо своей воли наталкивалась на нее, даже в самых простых разговорах. Будь со всеми любезен, первым здоровайся с людьми, внушала она мужу.

Слесарных дел мастер Виганд принадлежал к коренным жителям деревни, к старинному здешнему роду ремесленников. Для него любезность и форма приветствия определялись давними образцами, существующими независимо от его личности, не говоря уже о его настроениях. И он был — без сомнения — не тот человек, который позволил бы себе необдуманные действия.

Тем не менее жена продолжала наставлять его, и постепенно ее уговоры быть любезным по отношению ко всем переросли в настойчивое требование: не будь же таким нелюбезным.

Однажды она даже заявила:

— Из-за тебя мы уже чуть было не попали в беду.

В этих словах была капля яда, которую никак нельзя было объяснить одной лишь ее заботой. Впрочем, она никогда, как теперь с горечью осознавал Хайнц Виганд, слова не сказала о том, что зуб ему выбили нацисты. Она попросту обходила это событие молчанием, будто он сам виноват в подобном обхождении, и считала, кажется, что так ему, собственно, и надо.

Теперь она вновь ходила по воскресеньям в церковь, и, как во многом, Хайнц Виганд уступил ей и в этом, послушно сопровождая ее к мессе, равно как и приветствуя множество людей, которых прежде, возможно, не удостоил бы и взглядом. С этими приветствиями по воскресеньям после торжественной мессы дело обстояло особенно скверно, жена то и дело подталкивала его локтем в бок, точнее, в то место, где примерно заканчивалось его бедро, что соответствовало реальному соотношению их роста.

И вот однажды в воскресенье она подтолкнула его, когда они проходили мимо Кеппеля. Кеппель, ее двоюродный брат, маленький, дерганый человечек, старый холостяк и дебошир, которого боялись во всех окрестных пивных, от трех кружек пива он уже был пьян; ни на одном рабочем месте он не задерживался больше полугода; член нацистской партии еще с двадцать восьмого, он, Кеппель, был одним из первых нацистов в деревне, а теперь, с помощью новых господ, получил должность почтового инспектора.

Ошалев от изумления, Хайнц Виганд прикоснулся слегка к полям шляпы. Кеппель, ухмыляясь, ответил молодцевато исполненным нацистским приветствием.