Час ноль

Дети внезапно кинулись врассыпную. На месте остались только Флориан и Освальд. Виновник переполоха явно находился где-то за его спиной. Хаупт обернулся.

К ним приближался полноватый мужчина под шестьдесят, спортивного типа — загоревшая лысина, сорочка с короткими рукавами расстегнута, и видны седые волосы на груди, а выступающие худые ягодицы обтянуты брюками цвета хаки до колен, голые ноги, кривые и жилистые, выдающие опытного туриста, на ногах — сандалии.

Мундт улыбался. Должно быть, эффект, вызванный его появлением, ему польстил. Он благодушно потрепал Флориана по руке, потом по плечу, погладил Освальда по торчащим в разные стороны волосам.

— Ну и времена, Хаупт. Кто только сейчас не раскрывает рта, кто только не выражает своего мнения! Поразительно.

Мундт между тем уже не просто ласково поглаживал, по сладострастно пощипывал мальчишек. Освальд стоял словно окаменев. Флориан и Хаупт обменялись взглядом. Хаупт решительно высвободил мальчишек из загорелых, цепких рук Мундт а.

— Давайте-ка быстро отсюда.

Мундт по-прежнему улыбался.

— В нынешних временах есть и кое-что хорошее, — сказал Хаупт, судорожно втянув в себя воздух. — Вас по крайней мере вывели из игры.

— Вообще-то вы всегда были посредственным учеником, Хаупт, — сказал Мундт ласково. — Вечно все понаслышке, и никакой основательности в знаниях.

Мундт все еще улыбался. Но уголки глаз у него слегка подрагивали, будто что-то его задело.

— Я постараюсь, чтобы вас не восстановили в должности, — сказал Хаупт.

— Но лично с вами у меня никогда не было конфликтов.

— Здесь вам больше зацепиться не удастся, Мундт.

— Смотрите не промахнитесь! Вам этого долго не выдержать. Я-то вас знаю.

Хаупт повернулся и пошел прочь. Ноги плохо держали его, ему казалось, что земля под ним ходуном ходит. Его вдруг начало мутить.

— Я почти уверена, что он был тайным агентом гестапо, — сказала Леа Грунд. — Но доказать это будет трудно. Возможно, он и в партии-то не состоял. Да и вообще, все полицейские архивы, начиная с тридцать пятого года, исчезли. Сейчас главное — нам занять места этих людей. А Мундт вылетел из игры. Теперь его никто не будет бояться.

В тот вечер, когда Хаупт вытащил Георга из рощи, тот рассказал, как однажды вечером избил Пельца. Он тогда поздно вернулся домой, в музыкальном салоне кто-то играл на рояле, и он вошел туда. Он назвал мать потаскухой.

А еще он рассказал о Бернхарде, убитом тогда в роще.

— Мать запретила ему идти в вервольфы. Он тайком убегал из дому, а после окончания учений мы еще и издевались над ним: иди-ка домой к мамочке, пусть она тебя как следует вздует. Он был самый маленький из нас. И никогда по-настоящему не смеялся. А все время точно присматривался. Он много читал. Одно-единственное кровавое пятнышко было у него на груди. И лицо такое же, как обычно. Все в веснушках и спокойное.

Хаупт дал согласие работать в школе учителем.

Леа Грунд, естественно, сочла это своей заслугой. Уверенность ее в себе была неколебима, и основывалась она не в последнюю очередь на том, что Леа приходилась племянницей, а также, как подчеркивала она сама, была ученицей того самого знаменитого патера Файта, который, хотя и был весьма спорной фигурой в глазах как светских, так и церковных властей, пользовался до сих пор в деревне уважением и доброй памятью. Это на его могиле стали пышно разрастаться цветы в тридцать третьем году.

Якобу Файту было уже восемьдесят, когда Леа приехала в деревню, чтобы помочь в уходе за старцем, ведь его экономка состарилась вместе с ним. Это было в тысяча девятисотом году, через пять лет Якоб Файт умер, а она скоро вышла замуж за Юлиуса Грунда, тогда ей исполнилось двадцать.

Она была робкой, запуганной девчонкой. Чуть ли не силой сунули ее в поезд, и она проревела всю дорогу, показавшуюся ей бесконечной. К тоске по родному дому примешивался еще и страх перед дядюшкой, сильно смахивавшим с первого взгляда на большого и старого зверя. Уже тогда вокруг имени его ходили легенды, и это вселяло в ее детскую душу смятение и ужас.

Было не так уж трудно прочесть у нее на лице, как она несчастна, и потому Якоб Файт сказал:

— Сначала хорошенько выспись, а потом скажешь мне, что ты решила. Если хочешь вернуться, я скажу, что священнику не подобает держать такую красивую девушку у себя в доме. Мне нужна дурнушка.

Она так никогда и не сказала ему, что решила. Якоб Файт, несмотря на свои восемьдесят лет, поддерживал весьма обширную переписку. Ему всю жизнь приходилось страдать от недостатка общения, говорил он. Понятно, что Мальхен, экономка, давно уже перестала прислушиваться к его болтовне за столом или в кухне, когда, отвлекая ее от чистки картофеля или глажения белья, он надоедал ей рассуждениями о Бисмарке, а то еще соображениями, высказанными каким-то каноником по поводу гражданского брака. Совсем иначе относилась к нему Леа, и Якоб Файт уловил это сразу же.