Час ноль

Хаузер приехал, когда уже начало смеркаться, быстро развернул глухо фыркающих лошадей и взялся за погрузку дров. В прохладном и чистом лесном воздухе запах одежды Хаузера мешался с запахом лошадей и упряжи. Когда все было готово, Ханна влезла на телегу, и, как только, подчиняясь резким крикам Хаузера, дернулись лошади, казавшиеся с телеги огромными, она откинулась на мешок соломы, заботливо подложенный для нее Хаузером, покорившись покачиванию вяло поскрипывающей телеги. Какое-то время Хаузер шел по дороге, потом, когда она стала ровнее, уселся рядом. В рассеянном свете звезд он казался ей большой темной глыбой.

В простирающемся до горизонта море лесов деревни выглядели раскинутыми на только что раскорчеванных участках островками, потерянными в мертвой лесной зыби. Дома здесь испокон веков строили низкие, двухэтажные. Слева — жилая часть, два окна, над ними еще два окна, рядом входная дверь, дальше ворота в сарай, дверь в хлев и маленькое окошко, все сложено из бута, оштукатурено белой или чугунно-серой штукатуркой. Крыша шиферная. Никаких вариаций, никаких орнаментов или украшений — ничего, свидетельствующего о достатке хозяев. Расстояние между домами редко бывало большим, их прижимали друг к другу, их словно вставляли один в другой, используя каждый квадратный метр этой почти не заселенной земли. Дома наверняка были очень старые, но, лишенные признаков определенного стиля, казались какими-то внеисторическими, лишенными возраста — серые и сгорбившиеся под дождем, под тяжелыми облаками, что тянулись обычно с запада.

Первая дверь по коридору за разбитой, отработавшей свое входной была вечно заперта. Она вела в залу. Прихожие всегда узкие, выложенные каменными плитами. Кухни помещались, как правило, в задней части дома, окнами во двор или в сад. Низкие, темные, набитые засаленной, без признаков стиля, обшарпанной мебелью. Всюду полно мух, удушливо-сладковатый запах молока и конюшни.

В передней части дома все было иначе: здесь, где беленый потолок нависал над добротными буфетами черного дерева, на стенах висели свадебные фотографии, фотографии детей, принимающих первое причастие, маленькие солдатские фото, обрамленные траурным крепом и веткой бука (рядовой состав), здесь, где висели на стенах огромные, пышные распятия, а рядом с дверью стояли чаши со святой водой, где на подоконниках валялись дохлые мухи, — здесь была вечно запертая зала, большая парадная комната.

Церковь в деревне была огромной, конца девятнадцатого века, с гипсовыми изваяниями Христа, кровоточащими сердцами и статуями богоматери.

Большинство здешних жителей умирали дома, покойника выставляли в гробу перед дверью и потом торжественно уносили, впереди процессии шагал служка в длинном белом стихаре, держа перед собой шест в рост человека с маленьким распятием. За ним следовал второй служка, размахивающий кадильницей, затем — сам патер, далее несли гроб, шествие замыкали женщины. Закутанные во все черное, они скороговоркой твердили молитву деве Марии. Смерть здесь была чем-то незначащим. Слишком тесно лежали усопшие рядом на кладбище, чтобы у кого-нибудь могла возникнуть мысль о каком-то особом достоинстве, так же тесно, как и жили, и смиренно, как смиренно зеленел бук на их могилах.

Ночами здесь было тихо. Автомобиль или запоздалую телегу слышно было далеко, тишину нарушал только дождь и завывание ветра. Много времени прошло, прежде чем тишина эта перестала гудеть в ушах Ханны, прежде чем она начала ощущать ее словно некое расширяющееся пространство, в которое, засыпая, погружалась, словно в воду. Все реже просыпалась она теперь ночью от кошмаров, все реже пробегала с Лени мимо горящих домов, проползала через проломы в стенах, все реже обрушивались за спиной потолки убежищ, все реже бывала она заперта в меблированных комнатах, когда разрывы слышались все ближе и под ней начинал проваливаться пол, и все реже кричала она глухо, беззвучно, похороненная заживо, с набитым землею ртом.

Все чаще могла она теперь вспоминать эти меблированные комнаты, кухни-столовые, каморки в гостиницах, бомбоубежища, сборные пункты, транспорты с эвакуируемыми, пересыльные лагеря, — вспоминать почти без волнения, а порой даже спокойно.

В октябре вернулся отец. Мать попросила сообщить Ханне об этом. Он лежал на подушках, исхудавший как скелет. Голова казалась огромной, так же как и кисти иссохших рук. Глаза блестели, на скулах горели два алых пятна. Рука у него была горячая и сухая. Под подушкой лежал платок, весь в пятнах крови. Он уже еле говорил, но улыбался.

Он крепко ухватился за руку Ханны. Мать молча постояла возле них, потом ушла, раздраженно махнув рукой. Она была урожденная Фетцер. Фетцеры происходили из местных цыган, осевших здесь, когда построили железную дорогу. Это был большой клан, обосновавшийся на горе, и если разыскивали участника поножовщины, воришку, укравшего курицу, или взломщика, то полиция долгое время прежде всего шла к ним.