Час ноль

— Я — за вами? — переспросила мать-настоятельница не без язвительности. — Должно быть, у вас несколько предвзятое представление о нашей, — тут она посмотрела Кранцу в глаза и улыбнулась, — весьма содержательной беседе, которую прервало ваше появление.

Это было уж слишком, а кроме того, патер Окс находился здесь по долгу службы. Ибо, во-первых, дело, из-за которого он здесь, — не женское, а во-вторых, его оторвали ради этого от второго завтрака.

— Кстати, вы читали «Тезисы о Фейербахе»? — спросила мать-настоятельница как бы между прочим.

— Какие такие тезисы? Кто автор?

— Вот видите, — сказала мать-настоятельница, — так я и думала. Если бы ты меньше сил расходовал на экономок, — вдруг зашипела она на беглой латыни, — если бы ты меньше пресмыкался перед епископом и реже напивался со старым Цандером, этой закопченной свиньей, то, возможно, у тебя оставалось бы больше времени, чтобы поднапрячь ту часть тела, которая у большинства людей считается наиболее благородной, — твою голову. Ты позоришь святую церковь, и революционерам, вроде этого Кранца, что стоит сейчас перед тобой, давно следовало бы расстрелять тебя как паразита и старого кобеля.

Мать-настоятельница была дочерью известного на всем среднем Мозеле виноторговца, ростовщика-душегуба.

— Но что, собственно, произошло? — заикнулся патер Окс. — Я вообще ничего не понимаю.

— Так я и думала, — сказала мать-настоятельница презрительно, снова переходя на немецкий. — Вы и в самом деле ничего не понимаете, и прежде всего в герундии и аблативе. Но как бы там ни было, у меня была очень интересная беседа с господином Кранцем. Речь шла об оконном стекле для нашей часовни.

— И кое о чем другом, — сказал Кранц.

— О десяти квадратных метрах оконного стекла, — уточнила мать-настоятельница.

— О пяти, — поправил Кранц.

— О семи, — сказала мать-настоятельница.

Кранц приподнял плечи и взглянул ей прямо в глаза.

— О шести, — сказала мать-настоятельница, — и о двадцати пяти кельях обители.

Плечи Кранца вернулись в прежнее положение.

— Итак, господа, — сказала мать-настоятельница. Она в последний раз взглянула на Кранца. — Всего хорошего, господа.

IV

О, возьми мою руку, Уолт Уитмен!

Какое мельканье чудес! Какие краски и звуки!

Какая цепь бесконечных звеньев, каждое связано с другим!

Каждое слито со всеми, каждое вместе со всеми владеет землей.

Я вижу города земли, я живу в них, какой бы то город ни был.

Я — истинный парижанин.

Я — житель Вены и Петербурга, Берлина и Константинополя.

Я поселяюсь в Аделаиде, Сиднее, Мельбурне.

Я в Лондоне, Манчестере, Бристоле, Эдинбурге, Лимерике.

Я в Мадриде, Кадиксе, Барселоне, Опорто, Лионе, Брюсселе, Берне, Франкфурте, Штутгарте, Турине, Флоренции.

Я на улицах Москвы, Кракова, Варшавы — или еще на север — в Христиании, или Стокгольме, или в сибирском Иркутске, или где-то в Исландии.

Я опускаюсь на все эти города и вновь поднимаюсь.

Всем, всем от имени Америки
Я протягиваю высоко поднятую руку, подаю знак,
Чтобы он был виден вечно повсюду,
Из всех городов и селений, из всех жилищ человека[22].

Вернер Хаупт вел урок географии. Окна были раскрыты, с сосулек, свисавших с крыши, капала вода, и они ярко блестели на мартовском солнце, чирикали воробьи.

Хаупт преподавал еще биологию и латынь, а иногда даже и свои собственные предметы. Учителей было всего шесть человек, и фактически не так уж много они делали, разве что поддерживали обучение на каком-то приемлемом уровне. Новых учебников не было, старые они использовали лишь выборочно, многие тексты Хаупт задавал ученикам списывать с доски. Не хватало бумаги, чернил, ручек, карандашей. В конторе бургомистра он раздобыл несколько списанных в архив дел, обратную сторону бумаг можно было еще использовать. О домашних заданиях или классных контрольных можно было говорить весьма условно, так что ученики получали от занятий неведомое доселе удовольствие.

О единстве педагогического метода тоже можно было говорить весьма условно. Трое из шести учителей давно уже перешагнули возрастную границу и преподавать согласились лишь после долгих уговоров, это были старые люди, угрюмые и усталые, впрочем усталые не настолько, чтобы время от времени затрещиной или свежей розгой не обеспечивать себе если не уважение, то хотя бы тишину. Трое других — Хаупт, фройляйн Вайхман и фройляйн Фабрициус — использовали современные методы, впрочем, доктор Фабрициус предоставляла каждому в этом плане полную свободу, лишь бы в классах было тихо.