Час ноль

Когда наступили первые осенние заморозки, Улли покинул свое убежище и снова поселился в каморке, в которой жил с Освальдом. И с отцом он снова разговаривал, правда только о самом необходимом: о заготовке кормов для коз, кроликов и кур, об осенних работах в саду, о заготовке дров, сборе малины, ежевики, буковых орешков, о сборе остающихся на поле колосков, а также о том, как втихую своровать картофель с поля. Отец со своей стороны тоже отказался от всяких принципиальных высказываний по его адресу — сдержанность, которую ему мог посоветовать только Кранц. Это было на него похоже.

В первые педели после прихода американцев была в деревне девушка, из беженцев, лет четырнадцати, которая обнаруживала способность всегда появляться там, где находился Улли, способность эта со временем, однако, пошла на убыль, по мере того как снова начала собираться их группа. Для группы девушек не существовало.

Но Улли в те дни часто заглядывал к Ханне, и это была единственная тайна, которую он не доверил Георгу. И Ханна, хотя они не договаривались, тоже молчала. Жила Ханна через два дома от Улли, и как-то раз она попросила его помочь распилить дрова. Дело в том, что за большую часть ее карточек на табак она уговорила дедушку Курца заглянуть к ней с мотопилой. Это было весьма древнее шасси от автомобиля на резиновых колесах с дизелем по меньшей мере такого же возраста, как шасси, — в зависимости от нужды он мог приводить в движение либо сам рыдван, либо посредством приводных ремней установленную сзади дисковую пилу. Улли складывал поленья в опрокидыватель, а дедушка Курц заталкивал их в пилу. Ханна подхватывала отпиленный кругляк из опрокидывателя, отбрасывала в сторону. Когда дедушка Курц отгромыхал наконец восвояси на своем драндулете и боль в ушах немного спала, Улли притащил на тачке колоду и топор, и Ханне удалось уговорить его кончить работу, подняться к ней наверх и вымыть руки, лишь когда совсем стемнело. Но Лени настояла еще на том, чтобы сыграть с ним несколько партий в «не горячись!», идея совсем не плохая, ведь до сих пор Улли не произнес почти ни слова, а теперь немного оживился — по крайней мере с Лени — и даже, случалось, посмеивался. Когда Лени пришло время ложиться спать, он резко поднялся и вышел. Однако вечером следующего дня Ханна, возвратившись домой, снова застала его возле колоды. Очевидно, он решил переколоть все пять кубометров дров, выделенных общиной. На этот раз, прежде чем позвать его и Лени наверх, она нажарила целую сковороду картошки. Так продолжалось несколько дней. Она попросила его присматривать за Лени, во всяком случае проследить, чтобы она в семь была дома, как они договаривались.

Ханна помогала Хаузерам. Теперь она нередко возвращалась домой поздно. Дотемна стучала молотилка в сарае на самом краю Верхней деревни. Хаузеры платили хорошо, больше даже, чем было обычно принято, и это «больше», благодаря которому по вечерам у Ханны тяжелела хозяйственная сумка, было их способом выразить свои чувства. А если Ханна, взяв сумку в руки и открыв ее, пыталась протестовать, фрау Хаузер решительным жестом закрывала сумку, совала ее Ханне в руку и, не слушая возражений, подталкивала к двери.

Когда Ханна возвращалась домой, вода для мытья была уже приготовлена, тут же лежало полотенце и мыло, ее голубой халат, который она надевала дома по вечерам, а Улли с Лени сидели за столом и играли в «не горячись!».

Красивый парень, думала порой Ханна. Он был уже почти такого же роста, как она. Ханна разглядывала его длинную худую спину, затылок, руки. Он еще растет, думала она. Иной раз он уже возился в шкафу, доставал посуду, чтобы накрыть на стол, словно был дома или у старшей сестры. А иной раз даже что-то говорил, произносил целые монологи в темноту. Воображаемым чудо-оружием он очищал небо от вражеских истребителей, из подземных заводов вырывались наружу мощные танковые колонны. А то поднимал голос против нацистских бонз, разглагольствовал о предательстве в верхах, рисовал картины тотального разрушения или мечтал об очагах сопротивления в лесах, о той минуте, когда все они начнут снова воевать против русских. Разражался тирадами против Кранца, заверял, что теперь уж больше не попадется на удочку. В другой раз фантазировал о будущем, о том, как они снова начнут бороться за первенство и ценить будут лишь храбрость, силу и готовность к самопожертвованию.

Случалось, эти монологи иссякали, словно у часов кончался завод, случалось, резко обрывались, словно Улли на чем-то поймал себя или проснулся.

Но по-настоящему Улли говорил только один раз. Он чинил выключатель, а Ханна держала свечу. Они стояли очень близко друг к другу.

— Я трус, — неожиданно сказал Улли. — Я должен был сказать, что эсэсовцы ушли. Для этого у меня была целая ночь. Бернхард был бы жив.

Он привинтил крышку выключателя. В коридоре Ханна ввернула пробку. Он включил свет. Они зажмурились.

— Большое спасибо, — сказал Улли.

— Как это? — удивилась Ханна. — Это я должна тебя благодарить.