Час отплытия

Что мне было делать? Я почти согласился. И Фелизардо стал описывать мне Филипа Рыбью Голову с энтузиазмом, который объясним лишь тогда, когда мы глубоко переживаем то, о чем или о ком мы говорим. В Мозамбике, откуда недавно приехал этот повеса, он оставил множество друзей, но им, конечно, было далеко до сан-висентских поэтов, бездельников, любителей грога и джина с тоником.

Мы еще поболтали и распрощались.

Случилось так, что через несколько дней, может чуть больше, точно уже не помню, у меня в гостях был Жулио Дуарте, и я сам упомянул о Филипе Рыбьей Голове. Я хотел дать ему понять, что знаю жизнь Минделу до тонкостей (действительности это, конечно, не соответствовало). Я надеялся, что он расскажет об этом странном человеке, занимавшем мое воображение. Был ли виной тому рассказ старого приятеля Фелизардо? Я сам не понимал, чем меня так заинтересовал Филип Рыбья Голова.

— Дуарте, ты помнишь Филипа Рыбью Голову?

— Как не помнить! У него была парикмахерская возле рынка. Почему его прозвали «Рыбья Голова»? Не знаю. Это пошло еще со школы на Боавишта, на его родине. Он был человек необыкновенный.

Так говорил Жулио Дуарте, уроженец Зеленого Мыса. Но я как-то не очень ему доверял. Филип этот ускользал от меня. Видимо, он обладал живым умом, производившим впечатление на людей не слишком взыскательных. Но Жулио Дуарте говорил о нем в другом тоне, несколько иначе, чем мой приятель Фелизардо.

Ясно лишь то, что вспоминали о нем всегда с некоторым удивлением.

Ну как тебе сказать? Понимаешь, этот Филип Рыбья Голова был неспособен побрить человека как следует, с начала и до конца. Бритье для него существовало так, между прочим, как предлог почесать языком. Говорил он о политике (не очень часто), о музыке (его конек), при первой же возможности честил почем зря Бразилию, постепенно подводя разговор к своей великой страсти. Сейчас увидишь, что это было.

Странный субъект этот Филип Рыбья Голова. Парикмахер — не парикмахер. Лицо клиента намыливал с дьявольской медлительностью, не спеша проводил бритвой по точильному камню, несколько раз пробовал на ладони, потом дважды проводил по левой стороне лица (он всегда начинал бритье слева), и на этом дело застопоривалось. Сколько бы клиент ни высказывал нетерпение, беседа входила в свое русло, устанавливался контакт и… на этом бритье кончалось — Филип Рыбья Голова был человеком настроения.

— Заметьте, что я неграмотный. И признаю, что я неграмотный. Но сказал это не я. Это сказал Фламмарион.

Фламмарион, да, ни больше ни меньше. В устах Филипа Фламмарион был все и ничто. Внимая его тирадам, никто не понимал до конца, что к чему. Иногда, цитируя какого-нибудь автора, он подбегал к полке, вынимал том, листал и провозглашал:

— Здесь! — Читал отрывок и заключал: — Видите, здесь все написано. Я ничего не придумываю.

И еще спиритизм. Филип Рыбья Голова был спиритом по убеждению. Каждую неделю он посещал собрания у ньо Луиса Мендонсы в старом сарае, где собирались музыканты Солины. Духов иногда вызывал падре Антонио Виейра.

Он любил поговорить о Гаго Коутиньо, о Сакадуре Кабрале. Он знал их с того момента, как они прибыли на Сан-Висенти.

— Я помню это время, как сейчас. Но заметьте, заметьте, мой дорогой друг, Сакадура Кабрал не был великим мессией. Отнюдь нет, сеньор. Другое дело — Гаго Коутиньо. Этот — да, но не Сакадура. Скажу больше: Сакадура был заурядным спиритом. Таким, как я или любой другой, — простым смертным. А Гаго — нет. Гаго Коутиньо был мессией, существом неземным, парящим духом. Он был над всеми. Его голубые миндалевидные глаза, скорее индийские, чем европейские или африканские, неподвижно устремлялись на вас, как бы впитывая в себя ваше лицо.

Клиент слушал, иногда удивляясь его уму, но чаще нетерпеливо ожидая, когда же он возьмется за бритье, о котором Филип Рыбья Голова забывал совершенно.

Никто никогда не мог ясно понять, что Филип Рыбья Голова подразумевал под «предвидением», этим, без сомнения, внушительным словом. Когда речь заходила о спиритах, он редко договаривал до конца, хотя любил порассуждать о Гаго Коутиньо, священнике Антонио Виейре и других бразильцах.

Он подходил к полке, выбирал следующую книгу и с книгой в руках доказывал то, что говорил. Да, он малограмотный, но ничего не выдумывает.

Так что видите, парикмахерская Филипа была местом необыкновенным. Инструменты, миски для воды, пудра, мыло — все это сваливалось как попало на полках вместе со всевозможными книгами, бумагами, записными книжками в немыслимом беспорядке.

А как же бритье? И клиент? Его бросали на произвол судьбы. Мыло высыхало, лицо оставалось выбритым наполовину. А клиент ждал и слушал. С удивлением? С удовольствием? Со скукой? С нетерпением?

Лицо намыливалось заново, снова точилась бритва.

Что и говорить, Филип Рыбья Голова был парикмахером из ряда вон выходящим. Клиентами его тоже были люди не случайные, а определенного толка.