– Мир перевернулся с ног на голову, – продолжал Бовуар. – Он стал одновременно более прекрасным и более ужасным, чем тебя в этом убедили. И ты вдруг перестал понимать, что делать. Кому доверять. Куда повернуть. Это пугает. Чувствовать себя потерянным гораздо хуже, чем идти по дурной дорожке. Вот почему люди идут по ней так долго. Нам кажется, что мы зашли уже слишком далеко. Мы чувствуем усталость, мы сбиты с толку, испуганы. И мы думаем, что пути назад нет. Я знаю.
Жак не шелохнулся, не признал, что эти слова справедливы.
Бовуар судорожно соображал, что ему сказать, чтобы вернуть парня.
– Ты смотрел то видео? – спросил он.
Жак слегка пошевелился, но не ответил.
– Коммандер Гамаш никогда, ни при каких обстоятельствах не говорит о том дне ни с кем, кроме самых близких друзей и родных. Да и это очень редко. Но он говорил об этом с тобой. Он открыл в себе эту рану ради тебя.
Жан Ги Бовуар не отводил взгляд от молодого человека, который три года страдал от рук сумасшедшего и разучился понимать добро. Даже не был способен его увидеть. Каждый день, все эти дни он видел перед собой только пустыню.
– Когда в нас стреляют, мы отвечаем огнем, – сделал еще одну попытку Жан Ги.
На этот раз Жак все же кивнул.
– Но не менее важно на доброту отвечать добротой, – тихо сказал Бовуар. Осторожно, боясь спугнуть молодого человека. – Мне понадобилось немало времени, чтобы прийти к этому. Ненависть, которую я чувствовал к месье Гамашу, а потом к другим людям, снова сместилась, и я начал ненавидеть себя.
– И вы до сих пор себя ненавидите? – спросил Жак, отворачиваясь наконец от окна, от пустыни.
– Non. Для этого мне понадобилось немало времени и много помощи. Мир – жестокое место, Жак, но в нем гораздо больше добра, чем мы себе представляем. И знаешь что? Добро побеждает жестокость. В долгосрочной перспективе. Правда. Можешь мне верить.
Он протянул руку к молодому человеку. Жак уставился на нее.
– Поверь мне, – прошептал Жан Ги.
И Жак поверил.
– Что тебе подсказало, что это я?
– Отпечатки, – ответил Гамаш.
– Хм, – произнес Бребёф.
– Я знал, что отпечатки не мои, но они там были. А это означало, что кто-то их туда поместил. Немногие могут воспроизвести отпечатки так, чтобы даже опытные криминалисты не заметили подделку. Одним из таких специалистов был Гуго Шарпантье. Другим – его наставник. Тебе пришлось смазать все остальные отпечатки, включая отпечатки Ледюка, и оставить только частичные. Включая твои. Хороший ход. Ты хотел, чтобы следователи отвлеклись на это. Вот работа выдающегося тактика. Он не ведет. Он подталкивает. Сзади.
Мишель Бребёф не стал возражать. Теперь была его очередь помолчать.
Они вернулись на свои места, Бребёф положил пистолет рядом на сиденье. Стаканы с большими порциями виски стояли перед ними нетронутые.
– Ты говоришь, что убил Сержа Ледюка, чтобы это не пришлось делать мне. Что это услуга.
– Компенсация, – уточнил Бребёф.
– Но при этом помещаешь на оружие мои частичные отпечатки. Вовлекаешь меня.
– Нет. Никогда. Я использовал твои отпечатки, зная, что ты вне подозрений.
– Оказалось, что это не так. Я среди подозреваемых.
В первый раз Бребёф выказал растерянность.
– Да, я должен был это предвидеть. Тот офицер конной полиции, Желина. Твои люди, конечно, никогда бы этого не допустили.
– Напрасно ты так уверен, – заметил Гамаш. – Для меня было очень полезно узнать, что пьедестал в конечном счете не так уж и высок.
Бребёф усмехнулся:
– Добро пожаловать на землю, Арман. Тут у нас грязновато.
– А карта, Мишель? В столике Ледюка. На ней тоже мои отпечатки, на ней моя деревня. Это ты подложил ее туда? Чтобы сильнее подтолкнуть?
– Но не в твою сторону.
Гамаш посмотрел на Бребёфа, изучая морщинки, трещинки, впадинки на его лице. Географию и историю, созданные временем, заботами, одиночеством. Излишним пристрастием к выпивке и душевным разладом.
И тут наконец он нашел правду.
– Ты сказал, что в свой первый вечер в академии обнаружил две вещи. Одна – русская рулетка. А другая?
Бребёф уставился на Гамаша, изучая дороги, расходящиеся от его глаз и рта. Одни были порождены стрессами и печалью, но большинство – смехом. Удовлетворенностью. Сидением у огня, наблюдением за своей семьей, друзьями и улыбками.
Его лицо тоже могло стать таким. Если бы он свернул влево, а не вправо. Если бы он шагнул вперед, а не в сторону. Если бы он закрыл ворота, а не открыл их.
Мишель Бребёф давно ненавидел Армана. Но любил его еще дольше.
– Я думаю, ты знаешь, что это было, – произнес Мишель.
– Скажи мне.
– Амелия Шоке.
Вот оно. Вот она.
– Когда Ледюк говорил о новом жалком урожае кадетов, он отдельно упомянул ее. Имя показалось мне знакомым, однако я не мог вспомнить откуда. Но когда Ледюк сказал мне, что он ей отказал, а ты изменил его решение и принял ее, все встало на свое место. Я понял, кто она и почему здесь.
– Почему?
– «Служба, честность, справедливость». Наконец-то ты получил средство восстановить справедливость.
– Ты думаешь, я хотел навредить ей?
– А разве нет? Иначе зачем ты ее принял? Зачем еще принимать девицу, настолько не подходящую для полицейской работы?