Час ведьмы

— Мэри, он застрелил лошадь, которая сломала шею его жене. Он застрелил ее. Он любил Анну. Он был сам не свой от горя, когда она умерла.

— Я знаю, — ответила Мэри.

— И не забывай, — напомнил он ей, — дом, где выросла Перегрин, непохож на замок. Она все понимала.

Его как будто все сильнее огорчало то, какой оборот приняла беседа, и он принялся теребить пряжку брюк на колене. Обе женщины молчали. Он посмотрел на них и спросил:

— Мэри, понимаешь ли ты, чем рискуешь? Ты бросаешь вызов всему, что мы пытаемся здесь построить. Отвергаешь естественный порядок вещей, установленный Господом, и можешь навлечь на себя Его немилость.

— Ты уже второй раз говоришь мне о естественном порядке вещей. Но женщина — не змея, чтобы быть раздавленной сапогом мужа, — ответила Мэри. Она надеялась, что ее слова не прозвучали слишком резко. — Нет, я не могу вернуться, — сказала она мягче. — Не могу.

— Знаешь, что скажет Кэтрин? — спросила Перегрин, и Мэри поняла, что ее падчерица с самого начала не хотела поднимать эту тему. Это была крайняя мера.

— Я догадываюсь, — ответила она. — В ее нелепых и сумасбродных обвинениях нет ни толики истины.

— Пусть они и сумасбродные, — сказал Джонатан, — но в этом мире с ума сходят многие. Для их вразумления нам необходимы как Библия, так и каратели.

Он сделал глубокий вдох, явно не желая ссориться.

— Прошу тебя, Мэри, подумай над нашим предупреждением. Томас хочет, чтобы ты вернулась, и мы хотим того же. Мы — одна семья.

Перегрин собственнически накрыла руку мужа своей, и Мэри прекрасно понимала, что значит этот жест. «Мы хотим, чтобы ты вернулась, — говорил он, — но не заблуждайся: это мой мужчина».

— И что же, Джонатан? — спросила Мэри. — Я всей душой надеюсь, что мы втроем, ваши девочки и дитя в твоем лоне, Перегрин, останемся семьей. Или, по крайней мере, друзьями. Но я предстану перед губернаторским советом и, когда настанет мой черед говорить, поведаю свою историю.

— Ты тверда в своем решении, — сказал Джонатан, печально и обреченно.

— Верно.

Какое-то время они сидели молча, и Мэри слышала, как снаружи громко верещат чайки. Затем Перегрин поднялась, опершись обеими руками на стол, и ее муж встал вместе с ней. Он сказал, что приведет детей.

— Прощай, — непроницаемым тоном сказала Перегрин, когда они остались одни.

— Молись обо мне и не забывай, — ответила та.

Перегрин посмотрела ей в глаза.

— Да, — сказала она. — Не забуду.

И вслед за мужем вышла во двор, где ее уже ждали дети.

Преподобному Джону Нортону было пятьдесят шесть лет, то есть всего на год больше, чем отцу Мэри, и на три года больше, чем ее матери. Но выглядел он значительно старше. Нет, его нельзя было принять за тщедушного старца. Но было в его наружности нечто почтенное. Даже теперь его рост составлял не менее шести футов, а борода еще не совсем поседела. В колонии он жил с 1635 года, но тогда он ездил в Англию и обратно вместе с губернатором Брэдстритом, чтобы после реставрации засвидетельствовать свое почтение королю Карлу II и урегулировать законодательные вопросы. Это был убежденный пресвитерианин, желавший собственными глазами видеть, как квакеры страдают за свое безумие, а грешники в его приходе подвергаются соответствующей епитимье.

В понедельник, после воскресного дня, родители Мэри вместе с ней пришли к преподобному. На то не было ни ее желания, ни отца с матерью. Преподобный вызвал их. Джеймс и Присцилла Берден хорошо знали главу материнской церкви. Джеймс заверил свою дочь, что Томас не будет присутствовать на аудиенции; священник ясно дал понять, что это будет репетиция судебного процесса, но на данном этапе он только хотел выяснить подробности семейного разлада.

— Я устала объяснять всем и каждому, почему я иду на это, — не выдержала Мэри, когда отец сообщил ей, что преподобный непременно хочет видеть их. — К тому времени, когда я предстану перед советом, моя история всем опостылет, в том числе и мне.

Тем не менее она понимала, какой властью располагает священник, поэтому согласилась прийти.

Теперь, когда она рассказала преподобному о том, как Томас бил ее, об инциденте с вилкой, как муж жестоко разговаривал с ней, она откинулась на мягкую спинку стула в доме священника. Это были самые роскошные и удобные стулья, какие она только видела в Бостоне, обитые дорогой французской тканью с узором из синих ирисов. Ее родители сидели на стульях с жесткими спинками, которые ее отец и священник перенесли из обеденного зала в кабинет. Джон Нортон наклонился над столом и сказал:

— Мне очень жаль, что вам пришлось пройти через все это, Мэри.

— Благодарю вас.

— В этом нет нужды. Я не осуждаю вас за то, что вы предприняли столь отчаянный шаг.

Мэри наблюдала за реакцией отца. Эти слова его обрадовали? У него тоже создалось впечатление, что самый могущественный в округе священник готов поддержать ее прошение о разводе? Но тут Джон Нортон продолжил:

— Томас отрицает, что бил вас.

— Значит, к своим грехам он прибавляет еще и ложь, — ответила она.