Это предчувствие спасения мира получило выражение в легенде Грааля, по которой присутствие Грааля (по некоторым сказаниям, драгоценного камня из рая) совершает чудеса в природе, даёт чудесную пищу (поэтому Иосиф Аримафейский в течение 40 лет в темнице может пребывать без пищи), вообще содержит в себе силу, преобразующую в рай природу, делающую её святой плотью. Эта сверхприродная сила в природе сообщает ей Богочеловечность, всю её делает телом Христовым.
Свершение этого искупления природы будет действием Святого Духа в преображении мира, которое уже получило для себя силу в Пятидесятнице (поэтому на древних иконах сошествия Святого Духа изображается и аллегорическая фигура мира, космос).
Таким образом, можно сказать, что мир, приявший в себя Христа, вместивший тело Его и в себе Его носивший,
[
Излияние крови и воды Христовых имеет, далее, значение не только апокалиптическое, но и евхаристическое. Здесь существует прямая аналогия с Тайной Вечерей: там Господь Сам, будучи среди учеников в Своей плоти и крови, причащал учеников та́инственным Телом и Кровию чрез преложение в них хлеба и вина. И ныне евхаристическое Тело и Кровь также преподаются чрез преложение хлеба и вина, однако и собственная кровь и вода Христовы пребывают в мире. Больше того, конечно, между таинством Евхаристии и излившейся кровию и водою Христовыми существует и некое тожество, которое и указуется в символике проскомидии (см. выше).
Вещество мира, оказавшееся достойно принять кровь и воду Христовы, оно достойно и та́инственного преложения его элементов в Евхаристии. Особенно примечательна здесь та черта в символике Евхаристии, что вино для таинства срастворяется с водой («святое соединение») в ознаменование крови и воды, излившихся из ребра Христова. Поэтому
Конечно, вино как жидкость во всяком случае содержит в себе влагу. Но во «святом соединении» вода вступает и как особый евхаристический элемент и как таковой, очевидно, и прелагается (хотя это не выражено в особом евхаристическом возглашении, потому что при благословении чаши просто говорится: «чашу убо сию самую Честную Кровь Господа» и т. д.).
Соответственно символике проскомидии евхаристическая Кровь ставится в прямую параллель с голгофским излиянием «крови и воды» Христовых. Здесь, однако, мы имеем лишь аллегорическую символику. Гораздо значительнее и знаменательнее то, что, согласно чину православной литургии, к евхаристической Крови
Толкование аллегорическое, выраженное в произносимых при этом словах[46], ещё не даёт ответа на основной вопрос. Его можно находить только в том соображении, что вода, примешиваемая к евхаристической Крови, уже освящена как природное вещество излиянием воды из ребра Спасителя. Она стала причастна Его воды, и силою этой причастности она допускается до смешения с Честною Кровию. И это же значение воды указуется и проскомидийным чином чрез смешение воды с вином в «святом соединении».
Аналогичное соображение может быть высказано не только относительно воды, но и вина, насколько оно не есть непосредственно евхаристическое вещество. Не только вода в виде теплоты, но и вино примешивается к Божественной Евхаристии, именно на литургии Преждеосвященных Даров, где Агнец, напоённый Кровию и, следовательно, содержащий в себе Честную Кровь, опускается в соединение воды с вином (причём это соединение само по себе не рассматривается как Евхаристия: если священник служит один, то он, причащаясь, не пьёт из Чаши, по указанию служебника, прежде потребления Святых Даров, так что содержимое в Чаше приравнивается для него как бы «теплоте»).
Здесь имеется соединение элементов вина и воды – с Евхаристическим веществом, – имеющее для себя основание в предварительном излиянии крови и воды из ребра Христова в природный мир. Это излияние имеет ещё и другое евхаристическое значение.
[
Евхаристия есть жертва, тожественная Голгофской, однако она не является её повторением и не нарушает её однократности и единовременности, хотя в ней мы имеем многократное явление этой жертвы для нас (и в этом смысле как бы её повторение). В этой единственности её объективной и множественности для нас субъективной, неповторяемости и повторяемости, состоит своеобразная антиномия евхаристического богословия, которое в попытках тщетного её рационализирования и снятия порою изнемогает.