Чаша любви

— Тогда я тоже. Запечатать могу позже. Ты рассказал всё, что можно?

— Всё, что можно. Да. Всё, что можно.

По пути вниз по лестнице Джереми задумался о том, что написал родителям, и о том, чего не мог написать. Столько существенных деталей никогда никому не рассказать! Да и как вообще выразить всё случившееся?

— Всё, что можно, — повторил он. — Всё, что можно.

III

Тем вечером они покинули Каэрхейс около одиннадцати, к тому времени дом затих, но не далее как полчаса назад. Кьюби нацарапала записку брату, матери и Клеменс. Она не показала письма Джереми, да он и не просил. Он стоял рядом, как будто окаменев, и смотрел, как она упаковывает саквояж, потом отвернулся, пока Кьюби переодевалась в амазонку, и помог ей засунуть ещё несколько вещей во второй саквояж. Поцеловал её он лишь один раз, потому что пока ещё боялся что-либо предпринимать, ни плохое, ни хорошее, лишь бы не повлиять на её неожиданное решение.

Они прокрались вниз по главной лестнице, а затем через кухню на задний двор. Собаки больше не лаяли. Добравшись до лошадей, они направились по тёмной глинистой дорожке к дороге на Сент-Остелл. Теперь стало ясно, что о Лонсестоне не может быть и речи, благоразумнее остановиться в Сент-Остелле, но Джереми имел собственные причины этого не делать, и потому они поскакали в Бодмин. Джереми объяснил Кьюби, что если Джон Тревэнион быстро обнаружит её отсутствие, то может нагнать их в Сент-Остелле, и это не было лишено основания.

В два часа ночи они добрались до постоялого двора «У Джевела», бывшего «Герба короля», и начали стучать в дверь, перебудив полдома, пока им неохотно не открыли. Джереми знал Джона Джевела, но это не помогло. Хотя имело свои преимущества, потому что при виде спутницы Джереми заспанные глаза Джевела округлились, он не стал задавать вопросов и немедленно выделил им две отдельные комнаты. Они так же быстро поднялись в них. Как будто, приняв решение, они сказали всё необходимое и теперь просто должны попытаться заснуть и дождаться утра.

Так они и ворочались на мягких перинах, пока Джевел не разбудил их на заре, как было велено. Они вместе позавтракали, по-прежнему почти молча, но часто смотрели друг на друга. Неожиданные взгляды, иногда осторожные улыбки, завтрак, упаковка багажа и долгая поездка до Лонсестона. Пообедали они в «Белом олене», где оставили лошадей, чтобы их вернули домой, и сели в королевскую почтовую карету, идущую на восток, а в десять вечера доехали до Эксетера. День выдался долгим. Устав от качки в карете и натерев в седле всё, что можно, они провалились в глубокий сон и встали как раз вовремя, чтобы спешно позавтракать и возобновить путешествие.

Четвёртая ночь принесла перемены. Они провели её в Марлборо, куда приехали раньше, чем в предыдущие дни. До Лондона им предстояло добраться на следующий день поздно вечером.

В последние часы Кьюби снова стала тихой и задумчивой, смотрела на высокие деревья без листвы, мимо которых они тряслись, иногда обменивалась парой слов с Джереми, но не поощряла разговоров ни с ним, ни с другими пассажирами, иногда дремала, а порой как будто мысленно переносилась в родное и уже далёкое графство. Она поглощала пищу и пила вино, как полагается, и редко встречалась взглядом с Джереми, но даже когда это происходило, быстро отворачивалась. Он гадал, о чём она думает, и по-прежнему не понимал, как ему удалось уговорить её сбежать, а спросить боялся. Думает ли она о пропущенной охоте? Или о каком-нибудь деле в церкви? Или о проблемах поместья? Размышляет ли она о том, что скажет и как поступит брат? Сожалеет ли, что покинула семью? Тоскует ли по тёплой дружбе Клеменс? Джереми не знал.

Потому что большую часть пути они вели себя не как сбежавшие влюбленные, мечтающие пожениться, а как кузены или брат с сестрой, молча путешествующие по какой-то не совсем им самим понятной причине.

Но всё же они чувствовали, что это побег. Джереми находился на взводе, почти как при ограблении дилижанса. Хотя он вёз с собой банкноты и монеты, доставшиеся ему благодаря тому делу, он бежал не от закона, а от того, что Кьюби называла благоразумием. И этого он опасался куда больше. Здравый смысл, семейные узы, семейные обязательства, оставшиеся в Корнуолле, затягивали как в колодец. Чем дальше и быстрее он её увезет, тем безопаснее.

А вдруг в Лондоне она скажет: «Прости, Джереми, я передумала»?

Погода до сих пор держалась хорошая, ветер принёс лишь несколько снежинок, когда они выехали из Бата. Хозяин постоялого двора в Марлборо спросил, разжечь ли в их комнатах огонь, и Кьюби кивнула. С ними в карете ехали ещё двое, хотя мест было шесть, и эта пожилая пара ужинала за другим столом в дальнем конце обеденного зала. Месяц для путешествий был не самый благоприятный, и потому постоялый двор наполовину пустовал.

Они заказали рыбу и седло барашка с соусом из каперсов. Рейнское вино, но несладкое. А под конец — пудинг с изюмом, от которого Кьюби отказалась.

— Ты не голодна? — спросил Джереми.

— Я наелась. Дома я никогда так много не ем. Вот и хорошо, а не то растолстею!

— Я знал, что ты малоежка.