Чаша цикуты. Сократ

   — Жаль. Десятого трофея не будет. И не потому, что не будет войны. Война будет, но ты в ней не победишь. В этой войне победит тот, кто нападёт первым.

   — Ты не дельфийская Пифия, чтобы предсказывать будущее, — опасаясь назревающей ссоры, ласково возразил Перикл.

   — Да, не Пифия, — согласилась Аспазия. — Но именно поэтому моё предсказание верно: оно опирается на здравый расчёт, а не на болтовню одурманенной ядовитыми испарениями бабы.

   — Тебя не зря обвиняли в непочтении к богам, — добродушно заметил Перикл.

   — Будто ты испытываешь к ним почтение! — парировала Аспазия. — Я хорошо помню, какие беседы о богах ты вёл с Анаксагором.

   — Теперь я думаю иначе, — сказал Перикл.

   — Разве?

   — Да. Я думаю, что никого не следует разубеждать в существовании богов: боязнь богов ограничивает своеволие. А это важно для любого государства.

   — Стало быть, следует внушать людям веру в богов ради пользы государства?

   — Да. А польза государства есть польза всех граждан. Боги приносят пользу — вот и всё, что следует нам о них думать.

   — Не много же мыслей возбуждают они в тебе, Перикл, — засмеялась Аспазия. — Но что боги думают о тебе?

   — Я построил Парфенон, храм в Элевсине, Пропилеи Акрополя, Одеон[32], Гефестион[33] и поставил сотню статуй богам. Вот о чём они думают, глядя на меня, Аспазия. А что думаешь ты?

   — Глядя на тебя, я думаю об афинянах, Перикл, о том, как они неблагодарны по отношению к тебе, как коротка их память, как неистребима их зависть. Гомер придумал богов, а ты и Фидий воплотили их в мрамор, бронзу, золото и слоновую кость. Ты сделал их зримыми и прекрасными своей волей и руками Фидия. Ты открыл глаза афинянам и подвинул их души к совершенству. Это главное благо афинян, а они пекутся о чём угодно, только не об этом. Но что же будет с Фидием? Я боюсь за него, Перикл. И за тебя. Пусть бы Фидий принял яд до суда, если не хочет бежать, если он тебе друг. Он уже так стар, что впереди у него и жизни-то нет.

   — Замолчи, — потребовал Перикл. — Я тоже стар. В твоих словах так много жестокости, что они могут испепелить твою красоту. Опасайся этого, Аспазия. Ведь тебе-то ещё долго жить...

   — Да? — Аспазия подняла на мужа глаза. — Тот, кто отнимает у нас жизнь, коварен и недоступен. Смерть — невидимка. И, может быть, она уже стоит за спиной...

   — Что за мрачные мысли, Аспазия? — удивился Перикл: жизнерадостность Аспазии всегда была тем драгоценным источником, к которому не раз припадал Перикл в минуты отчаяния и неудач. И вот она вдруг заговорила о близкой смерти. Кажется, впервые. Конечно, арест Фидия — большая беда. Но бывали и худшие времена. Например, когда под арестом была сама Аспазия...

   — Жизнь — пустая вещь. Для большинства, — продолжала Аспазия. — Все наши усилия оканчиваются могилой. У жизни нет достойного наших трудов и стараний результата. Мы напрягаем все силы, чтобы поднять ничто. Остаётся лишь одна ценность — сама жизнь. И за неё надо драться, никого не жалея. Больше ничего нет. И это — отвратительно. Поэтому лучше не жить или уплатить своей жизнью за жизнь другого, кому жизнь приятна. Я, кажется, запуталась в моих рассуждениях? — вздохнув, спросила Аспазия.

   — Нет, почему же? Ты последовательна. Но я хотел спросить... Ты сказала, что жизнь — пустая для большинства. А для меньшинства?

   — А для меньшинства — трагедия. Кто с жизнью теряет малое, потому что ничего не делал и жил, как облако в небесах, тому всё пустое. А кто совершал подвиги и сгорал ради великих дел, тому жизнь — трагедия. Ибо никакого вознаграждения за подвиги и горение. Отвратительно! И если бы боги существовали, я возненавидела бы их и разрушила бы все их святилища и статуи.

   — Ладно, — сказал Перикл. — Всё же мне пора идти. Гонец из Булевтерия принёс дурную весть: прибыло новое посольство из Спарты с требованием очистить Афины от осквернения, причинённого некогда моими предками храму Афины. Моя покойная мать Агариста состояла в родстве с Алкмеонидом Мегаклом, афинским эфором, принявшим решение об убийстве Килона[34] и его сообщников, нашедших убежище в храме Афины. Алкмеониды изгонялись из Афин ради очищения города трижды: Солоном[35], Писистратом и Клеоменом. Словом, я принадлежу к Алкмеонидам... И знаешь, пусть бы меня изгнали — я так устал, Аспазия.

   — Да, мой дорогой. Но надо всегда помнить: если душа покинет тело на взлёте, она унесётся ввысь, а если в падении — в Тартар.

   — Какая чепуха, Аспазия. Ты ведь знаешь, что это пустая выдумка поэтов.

   — Да, конечно, — согласилась Аспазия. — И всё же. Погибнуть победителем или побеждённым не одно и то же. Слава и позор — разные надгробия. Ты расскажешь мне потом о Килоне, убитом в храме Афины.

   — Непременно, — пообещал Перикл. — Когда вернусь.