Чаша цикуты. Сократ

Он остановит Спарту, он не допустит, чтобы демагог Клеон[45] ил и аристократы завоевали доверие экклесии, народного собрания: он произнесёт речь на могиле Фидия, как если бы тот пал смертью героя на поле брани, и установит надгробие, достойное великого ваятеля. Он уже отдал соответствующие распоряжения о похоронах Фидия: послал к дому Панена, младшего брата Фидия, погребальную повозку и кипарисовый гроб, велел выкопать для покойного могилу в Керамике, за Дипилонскими воротами[46], и объявил о времени выхода процессии, заведомо зная, что за гробом Фидия пойдут сотни почитателей его мастерства и те, кто был обязан Фидию своей работой на Акрополе и в его мастерских, — плотники, каменотёсы, медники, красильщики золота, размягчители слоновой кости, живописцы, эмалировщики, шлифовальщики мрамора и драгоценных камней, гравёры, гончары, крутильщики канатов, плавильщики, литейщики, подмастерья и просто рабочие, поднимавшие колонны, расчищавшие площадки для возведения храмов и монументов...

Каменотёсы, работавшие в мастерской Фидия на Акрополе, за одну ночь изготовили надгробие для своего покойного учителя — мраморную плиту с эпитафией и изящный акротерий[47] с пышным декором, состоящий из листьев и двух стволов аканфа, над которыми высечен цветок, тонкие лепестки которого просвечивают на солнце и кажутся живыми. Эпитафия, вырезанная на отшлифованной до жемчужного блеска мраморной плите, гласит: «Фидий, прощай! Не по воле богов, а злодейством людским сплетена сеть смерти, уловившая тебя. Неожиданно ты предстанешь пред богами и опечалишь их, потому что нет больше на земле творца их божественных образов, которого они любили более всех других. Не о смерти думаем твоей, а о славе, которая вечно пребудет с нами». Эпитафию сочинил Софокл, сказавший Периклу: «Я выжег её на камне своими слезами».

Перикл подумал, что со временем надо будет поставить Фидию другое надгробие и высечь на нём другую эпитафию — от имени полиса, чтобы утвердить великие заслуги Фидия перед Афинами. Теперь же Периклу предстояло произнести надгробную речь во искупление зла, совершенного афинянами. Они убили Фидия, чтобы ранить его, Перикла. Тяжела рана, но он устоял и теперь унизит своих врагов презрением и будет ждать нового удара, быть может смертельного...

— Афиняне! — сказал он громко и, дождавшись тишины среди обступивших могилу Фидия, повторил: — Афиняне! Я сам вызвался произнести эту речь не как избранный вами стратег, а как друг того, кто уже покоится под этим камнем. Я всегда держался того мнения, афиняне, что друг должен оставаться другом всегда, даже в том случае, если верность дружескому долгу грозит ему смертью. Иначе мы поставим выше бескорыстной привязанности выгоду, пользу и станем оценивать один другого не по душевным достоинствам, а по полезности в том или другом деле. Но так мы оцениваем вещи! — Перикл стоял на высоком помосте и видел лица не только тех, кто был вблизи, но и тех, кто был за ними. Там, за первыми рядами, он увидел Сократа. Перикл задержал на нём взгляд и решил, что будет говорить так, как если бы говорил только для него, не заботясь о том, понравится ли его речь другим. Ветер раскачивал тонкие молодые кипарисы, посаженные у соседних могил, шуршал в жёстких листьях увядших мальв, мягко ударял Перикла в спину, будто хотел столкнуть его с помоста на мокрую землю, оставшуюся вокруг могилы Фидия и пахнущую потревоженными корнями травы. Запахи земли, кипарисов, чабреца и дикой мяты, смешиваясь, создавали тот единственный и неповторимый запах, который в памяти Перикла был связан только с этим местом — кладбищем. Он одурманивал, разрушал связность речи и возбуждал странное чувство — чувство ненужности слов и тех истин, для выражения которых эти слова предназначались. И то правда: эти истины и слова не нужны ни могилам, ни надгробным камням, ни ветру, пи щебечущим в кустах птицам. И если бы не люди, пришедшие на похороны, следовало бы, наверное, молчать. Но обычай велит говорить.

Перикл отступил от края помоста, чтобы ветер ненароком не столкнул его, и продолжил речь, глядя на Сократа: