Экклесия ликовала. Нo Перикл оставался на Камне и, значит, хотел ещё что-то сказать, хотя экклесии казалось, вероятно, что он уже всё сказал.
— И вот наш ответ послам из Лакедемона, — снова заговорил Перикл, когда народное собрание успокоилось. — Мы открываем мегарцам наш рынок и гавани, если лакедемоняне также перестанут изгонять чужестранцев, то есть нас и наших союзников, что, кстати, соответствует нашему договору с Лакедемоном. Мы признаем и независимость союзников, поскольку мы признали уже такое право при заключении договора, если лакедемоняне также предоставят право своим городам управляться по их усмотрению, а не по произволу лакедемонян. Мы также готовы, согласно договору, подчиниться решению третейского суда. Итак, войны мы не начнём! Но в случае нападения лакедемонян будем защищаться! Это справедливый и достойный нашего города ответ, афиняне! Мы будем достойны наших предков и станем всеми силами противодействовать врагу, чтобы передать потомству нашу державу такой же великой и могущественной, как ныне! Вот наш ответ Лакедемону, афиняне! Согласны ли вы со мной?
Экклесия проголосовала за ответ Перикла. Но собрание на этом не закончилось: когда удалились послы Лакедемона, на Камень поднялся Гликон, оратор, друг Писандра и Ферамена, и выступил в защиту доносчика Менона. Меной, сказал он, подал донос на Фидия, заботясь о сохранности казны Афин и, стало быть, о благополучии всего народа, а потому должен быть поставлен под защиту всего народа и в награду за смелость освобождён от повинностей и наказаний даже в том случае, если вина Фидия не будет доказана. Гликон предложил также взвесить золотое одеяние Афины, чтобы установить истину, а виновных в смерти Фидия привлечь к суду Ареопага.
Народное собрание приняло сторону Гликона и утвердило всё, что он предложил. Доносчик Менон был поставлен под защиту государства, а Перикл, чьим умом и трудами держалось это государство, покинул Пникс с пощёчиной — так оценил последнее решение экклесии Сократ. Но война Лакедемону не была объявлена. Эта победа Перикла перевешивала его неожиданное поражение, нанесённое Гликоном. Перикл это понимал. Понимал он также и то, что война отодвинута лишь на время, что Лакедемон уже вынул из ножен меч вероломного Ареса[55] и теперь не остановится. Безрассудная ненависть Лакедемона к Афинам так велика, что пелопоннесцы, утратив разум, отвергают всё то общее, что связывало их веками с эллинами Аттики; иные даже не хотят называть себя эллинами, придумывают себе новые названия, иначе, чем афиняне, произносят греческие слова, заимствуют и переделывают на свой лад слова других народов, чтобы этим отличаться от афинян, изобретают новые обычаи, уверяя, что это их старые обычаи, и поклоняются другим богам. Всё это нелепо и трагично, ибо это — начало гибели прекрасного эллинского мира. Внутренняя вражда погубила уже многие народы...
IX
Мир без Фидия. Совсем недавно Перикл проводил его за городские ворота, но тогда это чувство в нём ещё не возникало, Фидий ещё был с ним, дух его витал ещё в этом мире. А вот теперь он вдруг остро почувствовал, что Фидия нет. Эллада без Фидия, Афины без Фидия, он, Перикл, без Фидия... И всё, что создано Фидием, существует отныне без него. Перерезана пуповина, связывавшая творца и его творения. Творец мёртв, зарыт в землю, а его создания возвышаются над землёй, обрели собственную жизнь, быть может, вечную. Пока был жив Фидий, его создания жили, казалось, одной с ним жизнью и были подвержены одним и тем же превратностям судьбы. Сегодня же время впервые испытывает их на вечность. Они уплывают в неё, как уходит в море отчалившая от берега триера. Периклу даже показалось, что в облике бронзовой Афины Промахос он уловил торжественную печаль прощания. Она пережила своего творца, она переживёт Перикла, она переживёт всех нынешних жителей Афин. О, она бессмертна, как сама богиня. Присутствие Фидия смягчало её недоступность, её холодность, грозную божественность, потому что вся она, со всеми своими качествами, была его созданием. Теперь же эти качества — её независимая суть. Мир в отсутствие Фидия стал страшнее...