Чаша цикуты. Сократ

Басилевс постучал молоточком и, указав на клепсидру[131], напомнил Мелету, что сто время истекает.

   — Я заканчиваю, — сказал Мелет. — Вывод Сократа таков: человеку дано всё — разум и знание, — чтобы не прибегать к помощи богов. Человек сам себе Бог и должен вопрошать только себя, свою совесть, или, как говорит Сократ, своего демония. Сколько людей, столько и богов, а прежние боги нас не касаются, Сократ их не признает!

   — Боги произошли только от богов, — ответил Сократ, когда Мелет сел. — И если я признаю одного Бога, первого, то тем самым признаю и другого, от которого произошёл первый, и третьего, от которого произошёл второй, и четвёртого, от которого произошёл третий, — и так до конца, до Зевса, отца всех богов и людей. Мелет же никого из богов не родил. Да и сам он всего лишь Мелет, сын Мелета, который тоже был сыном Мелета.

Вторым обвинителем был Ликон, оратор, сподвижник Анита. Худой, костлявый, озлобленный. Озлобленность его была следствием насмешек, которые ему часто приходилось терпеть от афинян из-за своей очевидной посредственности. Многие авторы охотно включали Ликона в качестве персонажа в свои комедии, отводя ему роль бездумного болтуна. Но было у Ликона и одно несомненное достоинство: он в совершенстве владел своим голосом и был превосходным актёром, мог плакать и смеяться, шептать и греметь. Едва поднявшись, он закрыл лицо руками и зарыдал, повторяя то тихо, то громко:

   — Несчастный! О, горе! О, несчастный, погубивший себя человек!

   — Лей слёзы в клепсидру, — крикнул Сократ. — Так у тебя будет больше времени.

Архонт с осуждением взглянул на Сократа и покачал головой.

   — Пусть Ликон скажет, о чём он рыдает, — сказал архонту Сократ.

   — Потому что ты сам погубил себя, — ответил Ликон, отнимая руки от лица. — Покайся, несчастный! Признайся в том, что ты загубил души лучших афинян, сделав их предателями, извергами, служителями зла, людьми, принёсшими нашему славному городу неисчислимые беды. Забыть их! Забыть! — замахал он руками, будто отталкивая от себя некое наваждение, — забыть и никогда впредь не произносить их имена, ставшие во всём эллинском мире словами, обозначающими наш позор. Я сейчас назову их, но пусть это будет в последний раз. Боюсь только, что земля Аттики содрогнётся, услышав их... О горе! О позор! Вот эти имена. — Ликон сделал паузу и произнёс свистящим шёпотом в наступившем мрачном молчании: — Изменник и погубитель нашего могущества Алкивиад... кровавый тиран Критий... сподвижник кровавого тирана Хармид... И все они одного корня, одного порочного рода... Они пришли к тебе чистыми юношами, Сократ, а ушли чёрными, как сажа! — выкрикнул Ликон. — Страшнее нет! — замахал он снова руками. — Страшнее нет!

   — Отчего ж ты меня не боишься? — спросил Сократ. — Вот я сейчас возьму и сделаю тебя чёрным, а? — засмеялся он.

   — Да, источник зла в тебе ещё не иссяк, — продолжал Ликон. — Ты развратил ещё многих. Твоя отрава действует на юношей. И, видя, как они ходят и теперь за тобою, я ужасаюсь: будут у нас новые изменники, новые предатели и тираны. Вот чего нам следует страшиться! — загремел он содрогаясь. — Бойтесь его, юноши!.. Впрочем, теперь уже недолго, — вздохнул он, повернувшись к архонту-басилевсу. — Или пусть раскается и умолкнет. Или — изгнание...

   — Смерть! — выкрикнул Мелет. — Только смерть!

Речь Анита-старшего, как и подобает речи государственного мужа, была краткой. Он попросил у народа прощения за своего непутёвого сына, которого так неосмотрительно отдал было в обучение Сократу, напомнил о полутора тысячах погибших от рук Тридцати («Но Сократ остался жив, и многие видели, — сказал Анит, — какой посещал дома Крития и Лисандра!»), не забыл упомянуть об Алкивиаде («Он предал Афины и разрушил их могущество, которое мы теперь восстанавливаем!») и закончил похвалой мудрости и мужеству афинян. Потом, словно спохватившись, добавил, указывая на Сократа:

   — Мы объявили амнистию врагам демократии. Будем милосердными и к нему. Мелет требует для него смерти, но это чрезмерно и противно нашему духу. Изгнание — вот самое большее, чего заслужил этот заблудившийся человек...

   — Теперь говори ты, Сократ, — сказал архонт-басилевс.

Сократ говорил всё отведённое ему время. И, кажется, сказал то, что надо было сказать о себе, об афинянах и о богах. И конечно, о своих обвинителях: о бездарном стихоплёте Мелете, о болтливом старике Ликоне, об Аните — плохом отце и плохом правителе.

Люди негодовали, смеялись, рукоплескали, хмурились.