Чащоба

После погребения народ побрел с кладбища под моросящим дождем по грязи на хутор Виллаку. Все были пешие, взятую с колхозной конюшни лошадь после того, как покойного увезли на кладбище, отвели назад в стойло. На открытом поле покачивалось множество темных человеческих фигур. Они то и дело поскальзывались на глинистой земле, женщины в больших платках, удерживая равновесие, раскидывали руки в стороны — огромные птицы махали крыльями, но никуда не летели. Месил грязь и новый пастор. В этих краях он появился недавно. Прежний пастор сбежал за море, и люди несколько лет обходились без духовного наставника. Говорили, что Йонас на похоронах читал Священное писание, люди и сейчас бы смирились с ним, потому что нового пастора боялись. Какой духовной поддержки можно ждать от того, кто и сам с собою не в ладах. Известный в уездном городе пастор не отправился бы в глушь, не вздумай он попытаться повеситься, что и замарало его имя.

Разглядывая долговязую фигуру пастора, Лео вдруг с удивительной ясностью открыл для себя принципиальные и бесповоротные перемены жизни. Возможность для такого вывода предоставляли многие события последних лет, однако особое значение приобретает именно какая-то несущественная мелочь. С плеч пастора свисало тонкое, в елочку пальто, сшитое невесть когда и для более солидного человека. Его овчинная ушанка местами вылезла, а резиновые сапоги были залатаны красными заплатами из довоенной велосипедной камеры.

Эрика шла где-то позади. Лео чудилось, что она, как тень, следует за ним, ему хотелось оттеснить ее. И все же Лео всякий раз охватывало жаром, когда ему казалось, что Эрика рядом и дышит ему в затылок. Он засунул руки глубоко в карманы, оттягивал полы пальто и внимательно смотрел под ноги, чтобы не угодить в промоину. Ущербные чувства вселяли тревогу; люди заглядывают ему в душу и осуждающе качают головой. Куда это годится, в ушах звучала музыка, Вильмут играл на гуслях, и мягкие звуки вовсе не были предназначены его покойному отцу, которого сын сопровождал в последний путь. Нет, Вильмут бренчал на летнем лугу, пышная трава медленно колыхалась, будто под водой, Лео и Эрика неспешно ехали на велосипедах по обсаженному черемухой прогону, белые лепестки осыпались дождем на землю и благоухали.

В Виллаку приглашенные выпростались из тяжелой одежды. Возились долго и, пригладив волосы, боязливо жались у стены. После долгих уговоров расселись по скамьям. На стол поставили чашки с дымящимся картофелем, граненые рюмки наполнили желтоватым самогоном — Лео был оторван от родных краев и не знал, кто из деревенских жителей гнал сейчас сивуху, — пили за память усопшего, оконные стекла помутнели, будто самогон вливали не внутрь, а распыляли в облако — и он оседал на окнах. Гости подкреплялись, опорожненные глиняные чашки снова наполнялись картофелем, из чулана подносили в чашках студень, женщины сами разливали самогон, мужчин для этого дела не хватало.

Голова разгорячилась, хмель приятно ударил в голову, и Лео ощущал себя словно в бане, шум человеческих голосов усилился до рокота. Самогон избавил людей от подавленности, языки развязались, вспомнили о прославленных ратных подвигах хозяина хутора Виллаку; вдова пустила по кругу знаки доблести, большинство людей впервые держало их в руках. Гости взвешивали на ладонях кресты и рассуждали о том, что прежние войны все же не были столь жестокими, как последняя, сейчас уже на пальцах обеих рук не перечтешь всех погибших в родной волости мужиков. На этот раз будто косой косили, погибшие раскиданы по всему свету, скопом окрестные мужики и не поместились бы на здешнем кладбище, пришлось бы сломать старинную ограду и перенести ее в поле, чтобы предоставить кому-то место. Почтительно говорили о дедушке Вильмута, который надрывался за троих. Такие люди всегда были опорой нации. Не забыли помянуть и прабабушку Яву, которая во имя справедливости могла схватиться с кем угодно. Гости вспоминали пышные похороны Явы, сожалели, что на этот раз не приехал никто из городских родичей.

Естественно, за тем столом Лео и в голову не приходило, что Ява и ему доводится прабабушкой. Еще с мальчишеской поры он отвергал любые сплетни про мать и россаского Йонаса и относил все за счет людской зловредности. Но похороны Явы он помнил. В то время они жили в соседней волости. Тамошний хозяйский сын признал мальчонку батрачки своим отпрыском, уже готовились к свадьбе. И все же невеста с ребенком против воли жениха решила отправиться на похороны Явы в Медную деревню. Лео не забыл тогдашнюю перепалку, старики отнеслись к выбору сына без всякого сочувствия, пытались сломить упрямство блудливой невесты. Мать показала характер, взяла Лео за руку, наперекор всему отправилась в дорогу, не обратив никакого внимания на дурные слова, сыпавшиеся ей вослед. Лео тоже пытался изменить решение матери, хотел от всей души прийтись по нраву ее жениху. Такого сильного и дружелюбного отца ни у кого не было, и он боялся, что из-за маминого упорства лишится его.