Чащоба

Искренние мгновения? Что мешает ему сейчас быть искренним? Почему он не скажет этим трем любезным сестрам, своим новоявленным родственницам, так трогательно заботящимся о нем, — смотри-ка, Сильви уже вешает гамак, чтобы барин отдохнул, — вы действуете на меня угнетающе, почему-то ваше присутствие вызывает ненужные воспоминания. Лучше я уеду. Сестры оскорбились бы. Мы что, вели себя нетактично? Или задели самолюбие? Лео вынужден будет признаться: отнюдь нет. В чем же дело? Лео не смог бы объяснить. Вообще женщины уверены, что если мужчина здоров, если его холят и создают ему уют, то нет причин испытывать беспокойство.

Ладно, он примет любезное приглашение и полежит в гамаке. Отпуск для того и предназначен, чтобы человек мог заняться чем-нибудь необычным. Например, разглядывать высокое летнее небо вместо панельного потолка своей спальни и слушать шелест деревьев. Радостное мгновение! Ни один транзистор и магнитофон не играл, никакого шума моторов. Не было слышно даже человеческих голосов, будто сестры сидели за печкой старого дома, приложив палец к губам.

Кроны старых яблонь почти срослись. Ветви, как пальцы, касались друг друга. Казалось, хотят поведать о своей жизни. Чудно, когда-то десятки лет тому назад нас привезли сюда, мы были как тростиночки и в одной связке. Нас рассадили и подрезали, чтобы мощнее росли корни. Целую вечность мы стояли порознь, пока снова не соединились. Неужто круг завершен? Было время, когда мы украшали крону цветами и давали плоды, и совсем забыли, что все мы — дети одного сада, даже не глядели друг на друга.

Человек поневоле становится чувствительным, когда смотрит в небо сквозь крону яблонь. Высокий голубой купол заштрихован перистыми облаками. Сведущие люди говорят о загрязнении космоса и ионосферных дырах. В старину говорили: воздушный океан. Подразумевали: первозданно чистый и вечно недостижимый. Внизу, у земли, стволы старых яблонь обросли мхом, на ветках немного плодов, но и их подстерегают черви.

Совершенство существует лишь в воображении.

Лео отталкивается, гамак начинает раскачиваться. Он закрывает глаза.

Ведь у него отпуск. Он расслабляет тело. Ветер несет от дома запах горелого жира. Он не может создать себе необычный мир, чтобы жить в одиночестве на плавучем острове, который раскачивался бы на поверхности безбрежного озера.

И все же он пребывает на парящем острове посреди темно-синего озера, переменчивый ветер своенравно гоняет кусок земли от одного берега к другому. Лео бродит по пожелтевшей осоке, он бессилен управлять своим судном, то и дело раскачивающийся остров утыкается в кочковатый берег, из которого выступают узловатые корни деревьев, будто крючки, они стараются зацепить движущийся кусок земли, мочки корней стремятся врасти в раскачивающийся под ногами остров, одна земная поверхность стремится соединиться с другой; таким же образом манят его к себе поселившиеся на берегу люди из воспоминаний. Возбужденно хихикая, они зовут следовать за ними в сумеречную чащобу, светлые руки протягиваются из-за темных кустов — иди в укрытие, иди сюда, где нас никто не видит; будем опять прежними, без груза лет и нажитого опыта, пошепчемся там между собой, не раздумывай, иди же наконец на обетованную землю, где никто не сможет воздвигнуть между сущим и небытием пограничные столбы.

Лео увертывается, упирается каблуками в чавкающий дерн, он выскальзывает из захвата и устремляется в противоположную сторону, взгляд его блуждает по окрестности, где-то должна быть поляна: ясность, независимость, свет. Призраки боятся солнечного сияния.

Длинными прыжками скачет он по пружинистым кочкам, где-то в глубине, под ногами, клокочет, в лицо брызжет ржавой водой — в какой же стороне поляна? Повсюду встает чащоба, там, в полутьме, под чьими-то ногами трещит хворост, кто-то мечется в дебрях, сухие ветки с треском отрываются от ствола, макушки гнутся, шумят; ветер укрощается, сквозь дрожащие ветви, будто вздох, проносится шелест, в сумраке дебрей слышится шепот, приглушенные ликования, хихиканье, всхлипы.

Лео размахивает руками в воздухе, ему хочется вытащить этих существовавших некогда людей на поляну, где пышно растут зонтичные травы, дайте посмотреть на себя, здесь вас хоть глаза различают; но время свершило свое безжалостное дело, люди стали воздушными и невесомыми. Лео пятится, прислоняется спиной к податливому стволу, прислушивается к гиканью и возгласам, кто это взвизгивает с такой болью? В стороне, уткнувшись в землю, лежит Ильмар, под рукой автомат. Лео не в состоянии влезть в его трухлявую шкуру. Это за пределами человеческих возможностей. Поэтому он не ощущает, как впитывается в одежду сырость земли, покрытое гусиной кожей тело грубеет, суставы, застывая, становятся неподвижными. В ноздри бьет запахом тлена от прошлогодней листвы и цветов, несет вонью собственной немытости и грязной одежды. В кармане — набитый махоркой кисет, он давит на бедро и обостряет ломоту.