Чащоба

Сестры на цыпочках, гуськом, вошли в калитку, оставляя следы на только что приглаженной граблями дорожке. У Лео появилась неприязнь к степенной торжественной умиротворенности, на которую настраивали сестер это здание и его окружение. Ребятишками они стаей вываливались здесь во двор, пихали друг друга в сугроб, устраивали свалку, и корпели над книгами — и вновь уходили в темень и приходили в метель, из полуприкрытой двери школы проглядывал домашний желтоватый свет; настоящие парни, они не блуждали в этом стылом мире и впросак не попадали. Являлись, топая по ступенькам крыльца, стаскивали шапки, выколачивали снег. В прихожей, которая одновременно служила и залом, топилась печь, со стен смотрели Крейцвальд и Койдула.[2]

Те же самые выщербленные каменные ступени и филенчатая наружная дверь с латунной ручкой. Лео вслед за сестрами вошел в сумеречную прихожую. Все то же квадратное помещение, белые высокие двери, и печь на прежнем месте, хотя выглядит меньше и беднее в своей новой жестяной обшивке.

Ни одна из дверей в классы не была замурована, никто в этом доме не удовлетворял свою страсть к перестройке. Наверное, наверху, в бывших учительских квартирах, живут сестры и санитарки. В детские годы Лео немало приходилось слышать о строительстве школы. После революции девятьсот пятого года начали возводиться красные каменные стены, царь искал-де примирения с крестьянами через новые очаги просвещения. Те, кто считали злом любую власть, рассказывали о небывалой буре, разрушившей и церковную колокольню, и школьную избенку, крыша приземистой развалюхи с грохотом обвалилась — новое здание и должно было заменить старое, окрестным жителям пришлось раскошелиться.

Немыслимо давно стояли они, ребятишки, кольцом в тесном школьном зале, при мерцающих свечах рождественской елки, пели «Святую ночь», и запах смазанных салом сапог смешивался с восковым чадом. Все это вместе напоминало сладковатое пивное сусло, от которого перед праздником животы отвисали.

Дородная женщина, то ли заведующая, то ли медсестра или санитарка, вышла к гостям. Поприветствовала всех за руку, словно старых знакомых, и сказала громким, радостным голосом воспитательницы детского сада:

— Я сейчас ее приведу.

Вскоре она вновь появилась в высоких белых дверях, но теперь подвигалась к гостям мелкими шажками и скорее несла, чем вела сухонькую сгорбленную старушку, чье серое почти до пола фланелевое платье скрывало семенящие ноги. Старушку усадили в кресло, она принялась оправлять свою одежду, пыталась поднять до середины локтей широкие, завернутые рукава платья, которые все время спадали. Три сестры взялись с воодушевлением ухаживать за старушкой, причесывали ее встрепанные волосы, справлялись наперебой о здоровье, беспокоились, не холодно ли ей, нахваливали принесенные с собой пироги.

Дородная женщина тактично стояла в сторонке. Сложив на груди руки, она не спускала с подопечной глаз — хорошо ли ведет себя, уж не выкинет ли глупость!

Отголоски разговора в зале доходили до классных комнат-палат, забытые голоса жизни пробуждали заизвестковавшийся мозг у других обитателей, манили их подняться и потащиться к дверям — где-то что-то происходит. Старушки поодиночке высыпали в зал, они не стали таиться у стены и прислушиваться к чужим речам, просто у каждой из них сейчас было здесь дело, требовалось пощупать холодные бока печи, разыскать соседку из другой палаты, они заглядывали через порог в столовую, интересовались, — может, там накрывают столы? Старушки тенями двигались вдоль стен, не разговаривая между собой, — все уже переговорено, — тугие уши их старались уловить слова гостей, отзвук внешнего мира пробуждал что-то необъяснимое, причинял, наверное, боль и, возможно, вынуждал нашептывать какое-нибудь столь близкое когда-то имя.

Дородная женщина поманила Лео за собой: открыла дверь одной из палат, предоставив возможность взглянуть, какая тут чистота и порядок. Действительно, все было как в казарме. Ни разбросанной одежды, ни башмаков, ни оброненных газет — кровати застеленные; у тех, кто ходит под себя и хотят полежать днем, поверх одеяла расстелена клеенка, на ночных тумбочках белые салфетки, пол чистый, хоть шары катай, стены безупречно гигиеничные, покрашены блестящей масляной краской, в центре побеленного известью потолка лампочка под матовым абажуром. Нижнюю часть окон закрывают марлевые занавески.

Лео благодарно кивнул, упрекнуть было не в чем, вероятно, даже самый придирчивый санитарный инспектор или работник социального обеспечения не смог бы заметить тут ничего предосудительного. Лео попятился обратно в зал, старушки по-прежнему прохаживались вдоль стен взад и вперед, будто плели своими телами хрупкий черно-серый орнамент. Одна из старушек украдкой дотронулась до рукава халата дюжей опекунши, хотела что-то шепнуть на ухо, может, ее интересовало происхождение гостей, а может, надеялась услышать какое-нибудь давно забытое имя, чтобы хоть на миг в утратившейся памяти вспыхнула радужная картина воспоминаний.

Лео горел желанием исчезнуть отсюда.