Часть первая. Деревянный корабль

Но Кебад Кения, вместе с тем, — одна из ипостасей умирающего и воскресающего бога. По сообщению Моны (Сибиллы) Хармс, вдовы Хармса, которая жила с семьей Янна на Борнхольме, Янн придумал имя этого персонажа, отталкиваясь от названия сорта ячменя, который покупал в Дании: Abed Kenya Byg (Epilog. BornholmerAufzeichnungen, S. 818). Следовательно, персонаж наподобие Джона Ячменного Зерна… О нем, впрочем, и говорится, что он был «раздавлен, как зерно меж двух мельничных жерновов» (с. 119). Кебад Кения делает распоряжения относительно своей скорой смерти (почти в точности те же, что содержатся в завещании Хорна) и оказывается в могиле, где переживает что-то наподобие состояния куколки, из которой потом должна вылупиться бабочка. Но ведь и Диониса, например, называли «дремлющим в корзине для провеивания зерна» (Юнг. Душа и миф, с. 79). А в Евангелии от Иоанна (12, 24) сказано: «Истинно, истинно говорю я вам, если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одиноким; а если умрет, то принесет много плода». В статье Янна «Мое становление и мои сочинения» мы встречаем фразу: «…пьеса заколочена в гроб и, наверное, еще долго будет там оставаться» (с. 354), которой в трилогии соответствует такое, например, выражение (Свидетельство I, с. 731): «Если <музыкальная. — Т. А.> строфа изначально была поверхностной, она, когда я ее записывал, превращалась в мумию  — Т. Б>, в решетчатый каркас (Gitterwerk) трудно доступной для понимания полифонии». Все это позволяет предположить, что под лежанием Кебада Кении в могиле допустимо понимать латентный период созревания художественного замысла или пребывания уже готовой книги в забвении.

Восстав от смертного сна, «Кебад Кения бросился на слугу, лежащего в постели. И в то же мгновение узнал в нем себя» (с. 128). — Как Тутайн, который — в эпизоде с «исступлением» (Свидетельство I, с. 717–718) — бросается на находящегося в беспамятстве Хорна? Но тогда именно Хорна следует считать слугой Тутайна, а не наоборот?

Действительно, Юнг (отождествляющий Меркурия с философским камнем) утверждает (Психология переноса, с. 264):

«Ясно, следовательно, что камень — господин философа, как если бы он [философ] должен был сказать, что он делает по природе то, к чему его понуждают; так что философ не господин, а скорее слуга камня… <…>». Здесь достаточно откровенно сообщается, что мастер действует не по своей творческой прихоти, а согласно тому, куда направляет его камень. Столь могущественным надсмотрщиком является не что иное, как самость. Она требует дать ей проявить себя в делании, и по этой причине opus оказывается процессом индивидуации, становления самости. Самость есть целостный, вневременной человек; как таковая, она соответствует первоначальному сферическому двуполому существу, коим представлена обоюдная интеграция сознания и бессознательного.

Как бы мы ни истолковывали образ Тутайна (Мефистофель, Гильгамеш, Меркурий, трикстер), он явно выступает как архетип Тени, то есть отделившегося внутреннего собеседника, который трансформируется вместе с самим Хорном (Юнг. Душа и миф, с. 267–269, 271):