Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Андрес Наранхо подчинился требованию. Еще задолго до полуночи он присоединился к нам. Я его не узнал. Я встретил человека, которого никогда прежде не видел, — так мне показалось. Он изменился изнутри. Он был теперь незаметным, добродушным, наделенным мужской красотой распространенного типа. Широкое твердое лицо, черты которого могут выражать как снисходительный к чужим слабостям ум, так и простодушие. Мои глаза не обнаружили в нем никаких изъянов. Только первое впечатление, когда он вошел, могло бы свидетельствовать против него: его фигура показалась мне тогда чересчур приземистой. Впрочем, я не буду пытаться ухватить его сущность. Эта новая встреча была мимолетной и сделала дальнейшие рассуждения о нем едва ли уместными. (Я уже почти забыл его.) В ту ночь он стал для нас чем-то незначительным, неважным. Тутайн позволил ему упасть, оттолкнул. И все-таки эти решающие полчаса начались с того, что Тутайн как бы поручился за него. Доверие, которое мой друг инвестировал в Андреса, было необходимым фоном для неожиданного и резкого разговора, к которому Тутайн его принудил. Последовавшее затем разочарование — из-за того, что воображаемая дружба молодого человека с нами или его внутренняя конституция, особенности происхождения, тени предков не оказали должного влияния на события, которые тогда подготавливались, — чуть не сломило Тутайна.

Я попытаюсь пересказать драму этого разговора, длившуюся около получаса.

(Я еще раз просмотрел страницы, написанные в последние дни. У меня постоянно возникают одни и те же сомнения: мой рассказ многословен и все же недостаточно точен. В нем имеются пропуски, о которых я не знаю, совместимы ли они с правдой или дают лишь повод для все новых лживых измышлений. При такого рода обобщениях часто упускается как раз существенное. Хуже того: иногда мне кажется, что моя память больше не способна собрать всё существенное — даже в воображении, не говоря о том, чтобы выразить это в словах. Взаимосвязь событий делается расплывчатой. Все это ни к чему: вспоминать о каком-то растении, о кушанье или напитке, которые давно переварены… О случайном перекрестке, о венке из стеклянных бус, о буквах и надписях, словно вынырнувших из Нижнего мира… И все же такие детали должны иметь некую, пусть и мимолетную функцию, ведь не зря они были невольно запечатлены сознанием, погребены в глубинах, которые недоступны мне самому: всякий раз только единственный луч света падает на стены населенных тенями гротов^{235}… Разве не отзвук, не вкус, не острый и едкий запах таких мелочей помогают мне вновь воссоздать существенное? Ах, может, они и есть единственные свидетели действительности. Где эти помощники отсутствуют или их не удается найти — разве не там начинается пустыня незримого, потерянного; и — дыры в прошедшем времени; и — собственная, медленно растущая смерть? Та Пустота, что уже не причастна маятниковому ритму космических часовых механизмов?)

Я познакомился с теми молодыми людьми — немного трусливыми, заблудшими, нерешительными, — которые образовали подобие клуба поклонников Буяны. Со многими из них мне доводилось разговаривать. Их имена из моей памяти выпали, за исключением одного: Андрес Наранхо. Других я сейчас не сумел бы описать. Но и мои высказывания о господине Андресе вторичны: они восходят к словам, которые сам я употреблял в прошлом. Лицо его смутно проглядывает из тьмы: безжизненное, как у мертвеца. Материя костюма, с квадратами, которые текстильный инженер выманил у ткацкого станка, — вот самая устойчивая подробность. А больше ничего не осталось.

Перехожу к беседе.

Тутайн: «Я в скором времени покину этот остров. И больше не вернусь. Я оставляю здесь нечто такое, что мне дорого: человека — наполовину ребенка, нашу общую подругу. Имени для моей симпатии к ней я не знаю. Меня беспокоит нехорошее предчувствие относительно ее будущего. Пока что не сделано ничего, что могло бы меня утешить. Буяну необходимо спасти».

Здесь я хочу отметить, что лицо Андреса уже после первых фраз Тутайна заметно побледнело. На лице явственно обозначился страх, который предвосхитил всё последующее. Казалось, у этого молодого мужчины произошло расщепление между разумом и душой. Пока его практичный ум бился над решением болезненных внешних проблем, сердце начало колотиться, предчувствуя ужасную беду.

«Вы уже говорили с другими господами из салона?» Андрес позволил себе произнести чудовищное — это самое слово «салон».