Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

— Ты и так достаточно нагружен, — сказал он посвежевшим, очень решительным голосом, — достаточно нагружен мною. Что же касается предрассудков… Именно из-за них, похоже, от человеческого рода не отступается меланхолия, это плотное плетение из безымянных волокон… Мы погружаем в нее сердечный мускул, и его пронзает ледяная дрожь, которую кровь, текущая в наших жилах, унять не может… Ты ведь слышал, что этот молодой человек, Андрес, знает об институте брака и о проституции. Это точное знание, которому учат в школе, в семье и в церкви. И Андрес уверен, что на практике убедился в том, чему его раньше учили… А между тем в Бискре красивые берберские девушки с нагорья Улед-Найл предлагают для наслаждения свои едва пробудившиеся тела — бронзового цвета, покрытые тончайшей, как пергамент, кожей, — чтобы заработать себе на приданое. И их будущих супругов это не возмущает. Они ценят деньги. Там у людей другой жизненный опыт, другие предрассудки.

Он радостно зашвыривал мне в уши инверсию своего прежнего настроения.

Я ухватился за возникший шанс. Я сказал:

— Тебе бы надо, вместо стольких дней, провести у Буяны хоть одну ночь.

— Да, — сказал он, стараясь не выдать свою сверхчеловеческую одержимость, — я ждал такого совета.

Я смущенно замолчал. Я увидел, как лицо его отшатнулось от прибойной волны предчувствия неисчерпаемой радости.

— И мне в этот раз простится ложь? — спросил он.

Я увидел его в новом обличье. Увидел, что он сейчас способен к любви, что он вернулся к предназначению, которое было отнято у него совершенным убийством. Это внезапное призвание, упразднение вины, этот победоносный крик плоти… Это превращение, как следствие произнесенного мною слова… Моей непреднамеренной дружеской услуги… — Я начал плакать. И за пеленой слез понял, как сильно его люблю, как мало утешения нахожу в этой дружбе. Я пробормотал, неразборчиво для него: «Мне бы умереть, умереть…»

Он ушел от меня, сияя: как сильный и чистый свет. Я попытался еще раз всё обдумать, я этого не смог.

* * *

Я посетил могилу пловца, могилу синьора Лопиша де Ульоа, не оставившего потомства. Я предчувствовал, что другого раза не будет. Тутайн совершенно исчез из моего поля зрения. И мне казалось, я имею право на двойную печаль…

Взгляд, брошенный с горы вдаль, на море. Большой корабль бороздит долину океана. Где-то в сухой траве шорох: ящерица ли, мышь ли. Мерцание воздуха на солнце. Мало-помалу глаза наполняются влагой. Убогая жертва… Потакая своему желанию, бросаюсь ничком на могильную плиту. Но меня преследует неотступная мысль, что я бесстыдно себя обнажил, затеяв игру с собственной болью. Хотя мог бы подавить стремление выставлять себя напоказ, мог бы воздержаться от такого анестезирующего средства… Только через полчаса я сажусь на обочине дороги и плачу безудержно, пока не приходит утешение.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

— Не могу больше! — крикнул Тутайн. — Она от меня что-то скрывает. Скрывает, что не любит меня. Что при мне скучает или даже чувствует себя стесненной. А я не вправе вырвать у нее признание. Потому что сам ни в чем не признался. Она лишь жалеет меня, демонстрирует показную привязанность и верность, которые с тем же рвением предлагает и любому другому. Я ее разочаровал; и она платит мне почти незаметным лицемерием.

— Думаю, ты стал жертвой самообмана, — предположил я. — Она живет, словно одурманенная; она может только догадываться, что происходит в тебе, и ее удивляет твой пыл, на который сама она не способна.

— Хороший ответ, — сказал он, — да только слух у меня плохой. Я уже на пределе. Она снова широко распахнула двери салона. Это нарушает нашу договоренность. Грязные воды попадают теперь туда неочищенными.

— Само место располагает к такой неразберихе, — сказал я.

— В ней проснулось животное, — сказал он. — Это что-то новое. Она менструирует. Груди вздымаются к небу. Проклятие начинает действовать. Вокруг нее собираются волки. Скоро будет беременность. Вытравливание плода. Соседки-гиены уже навострили уши.

Я поражался Тутайну. Настолько потерявшему самообладание, настолько насыщенному неприязнью по отношению к тому, что казалось ему неотвратимым. Спасать Буяну он больше не хотел. То есть уже решился на подлость, которая еще две или три недели назад показалась бы ему отвратительной. Буяна вернула ему свободу. Он был в эту свободу вытолкнут^{237}. Но я все же не видел той силы, которая принуждает его к бегству. Я видел только, что он неудержимо отдаляется от Буяны, как брошенный чьей-то рукой камень.