Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

— Тут есть о чем поспорить, — заупрямился он. — То, что ты называешь «врожденным отвращением», как правило, оказывается результатом соответствующего воспитания или еще более распространенной привычки принимать удобный образ мыслей за добродетель. Человек в начищенных ботинках из тонкой кожи не захочет топать по жидкой грязи крестьянского двора. А вышколенные, пропитанные разумом силы сопротивления подскажут нам, что мы должны опасаться не только потери ботинок: что дурной запах, возможность испачкаться, навоз как таковой будут нам неприятны. Доводы в пользу заурядно-благопристойного поведения образуют чрезвычайно легковесную конструкцию. И все же из этого набора наших представлений действительно весомо только одно: то, что побуждает нас опасаться порчи ботинок. Все прочее — чепуха. Ни у одного крестьянина или его работника не найдется в душе уголка, где сохранялись бы городские понятия о стерильной чистоте. Для людей, живущих на земле, самоочевидные качества вещей еще не отягощены никакими предубеждениями. На днях я прочитал в одной книге, что молодые воины племени масаи^{159} питаются исключительно молоком и кровью. Душа у них дикая и храбрая, как у орла (они все убийцы); но телосложение благородное, а кожа такая гладкая и эластичная, какую вряд ли встретишь у других племен. От девушек, которых берут в жены — которых покупают за столько-то голов скота, — они требуют девственности; но их жилища, их стоянки грязны и замусорены. Сами же они источают вонь… Нуэры, живущие в заболоченных верховьях Нила^{160}, окрашивают себе волосы в ослепительно красный цвет — с помощью глины, коровьего навоза и бычьей мочи. Бычья моча, как эликсир красоты, ценится у них не меньше, чем в Древнем Риме ценилось молоко ослиц. (Римляне, между прочим, изготавливали мыло из мочи мальчиков.) Можно доказать — если кому-то понадобится это доказывать, — что оба продукта представляют собой жидкости, производимые с чрезвычайным тщанием: выделения чувствительных, в высшей степени благородных органов; если эти органы не больны, они поставляют стерильный раствор или стерильную эмульсию, которые, правда, на воздухе быстро разлагаются и начинают вонять… Собаки воспринимают вонь иначе, чем мы. И рабочие скотобоен тоже. Немыслимо, чтобы испарения внутренностей вызвали у них отвращение, а запах крови показался бы зловещим… Цивилизованный человек верит в стерильность так же, как в пушки. Но ни в том ни в другом нет прогресса гуманности. А только пустой, бессердечный шум. Цивилизованный человек иногда морщит нос. Но это не так уж важно…

— Так что ты хочешь сказать? — спросил я нетерпеливо. — Что мы прикованы к своим предубеждениям, что цепи нашего ущербного знания лязгают при каждом шаге, который мы делаем? Да? Рассуждая с такой основательностью, ты добьешься только того, что будешь неправильно понят.

— Нет, — сказал он. — Мне только кажется, что стол для голодных накрывается чаще и богаче, чем мы это замечаем… Почему, собственно, люди верят врачам и политикам, если видят, что лечащий врач не может излечить их болезнь, а политик, которому они доверились, навлекает на их родину войну и другие бедствия?..

Я его притчу пропустил мимо ушей.

— Чаще и богаче… — передразнил я. — Еще немного, и ты создашь догматическое учение о жизни в бедности как райском существовании!

— Притязания человеческой души безграничны, — сказал он, — а несчастье процветает под черными лучами несбыточного желания. Не в том беда, что человеку дается мало, а в том, что он требует слишком многого.