Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Я кивнул. Он удалился. Толпа образовала круг вокруг меня и умершего. Люди сохраняли дистанцию, означавшую уважение, отвращение, отчужденность, нежелание во всем этом участвовать. Инстинкт подсказывал им, что здесь происходит нечто неподобающее, предосудительное, чему они тем не менее не могут помешать, потому что возмутитель спокойствия — иностранец, человек с причудливыми мыслями и нечистыми обычаями. Они вспомнили о своей гордости. Они были испанцами (большинство из них, а другие хотели считать себя таковыми). Их предки истребили гуанчей почти полностью. Предки тогда были как чума, и чума была на их стороне… Но этот ныряльщик, или пловец, — даже большее ничтожество, чем зеленоглазый гуанчо. Наполовину индеец, наполовину негр: что-то из рабской породы, целый клубок рабского разноцветья, в который вплелась и полоска белой кожи…

Появился полицейский, шагающий впереди тартаны — двуколки с закругленным полотняным верхом, в которую был запряжен мул. Полицейским овладело высокомерие — а по какой причине, я не понял. (Мы никогда не понимаем причину высокомерия тех, кого Закон высылает против нас.) Резким голосом он велел мне положить труп в эту повозку. Я колебался. Полицейский заставил зевак отступить на несколько шагов. Я решил, что, пожалуй, положу мертвого на одну скамью, а сам сяду на другую. Полицейский чиновник, вероятно, сочтет своим долгом составить мне компанию. Я обхватил мертвое тело, поднял его и на руках понес к повозке.

— Залезайте, — приказал полицейский. Он принудил меня занять место напротив трупа. Потом велел кучеру трогаться. А сам пошел следом. Я выглянул из-за полотняного верха.

— Только не в английскую больницу! — повторил.

Вывалившиеся наружу внутренности издавали тихие хлюпающие звуки, когда повозка подпрыгивала на колдобинах. Изо рта моего онемевшего друга вытекло немного воды и слизи. Презрительное выражение, которое, пока он был жив, часто играло на его лице, сменилось выражением скорби. Не изменились, казалось, только сильные руки и великолепная грудь. Дорога, по которой мы ехали, поднималась в гору. Иногда прохожие смотрели нам вслед. Ноги Аугустуса высунулись из повозки и торчали горизонтально. Полицейский чиновник поднял голову, доверительно потянувшись ко мне. Я тоже доверительно склонился к нему. Я видел, как его руки ухватились за край повозки, чтобы он мог приблизить свое лицо к моему, не потеряв равновесие и не оступившись.

— У вас была для меня денежная купюра, — сказал он.

Как ни странно, я его сразу понял, несмотря на скрежет колес. Я вытащил купюру и незаметно вручил ему.

— Больница Старика расположена на возвышенности над городом, — сказал он, — в каштановом лесу. Вы увидите, что вам там придется самому разбираться со своим делом. — Он крикнул погонщику мула:

— Не осрами своих родителей и своего святого!

Погонщик оказался высокомернее. Он ответил:

— Я еще не возил таких пассажиров: сумасшедшего и обнаженного мертвеца; но моя душа не осрамится, ибо она знает, что правильно. Я не утаю от старого профессора нечистое. Можете положиться на меня.

— Этот господин заплатит, — сказал чиновник. Он внезапно исчез.

Я вылез из повозки и пошел рядом с погонщиком. Город остался позади. Дорога поднималась в гору. Она извивалась, состояла из криволинейных отрезков. Тщательно возделанные поля сменялись насаждениями пальм и смоковниц^{180}. Вдали виднелась роща красивых лавровых деревьев. Дорога курилась горячей пылью. Наконец мы добрались до каштанового парка^{181}. Большой барак, крытый оцинкованным листовым железом, это и была больница. Или, скорее, — сомнительная медицинская станция.

Я хотел вынести труп из повозки так же, как положил его туда. Но до этого дело не дошло. Появились две монахини с носилками. Те части их лиц, которые оставались открытыми, были нежными и привлекательными; руки же — мужскими, немилосердными. С грубой решительностью монахини схватили умершего и бросили на носилки. Прежде чем я успел что-либо возразить, они подняли носилки на плечи и внесли в дом. Я хотел поспешить за ними; но погонщик мула требовал оплаты. Я терял драгоценные минуты. Я, очень торопясь, расплатился с ним. И потом вторгся в дом. Но уже внутри мне преградила путь третья монахиня.

— Чего вы хотите? — спросила она резко, презрительно.

Я сразу растерялся. Уставился на это лицо. Оно было непроницаемым. Как маска с живыми осуждающими глазами.

— Вижу ли я ваше лицо целиком? — спросил я, обуреваемый ненавистью и страхом.

Монахиня не шелохнулась, ничто в ней не шелохнулось.

— Чего вы хотите? — повторила она.

Я несколько секунд молчал, собираясь с духом.

— Я бы хотел видеть господина профессора… Старика, как его здесь называют… если я правильно понял…

Она удалилась так быстро, будто спасалась бегством. Но вскоре вернулась.

— Какое у вас дело? — спросила снова, вместо того чтобы что-то мне разъяснить.

— Я уже сказал, — ответил я. — Я бы хотел поговорить с господином профессором.

— Вы не сможете с ним поговорить, если прежде не доверитесь мне и не объясните, в чем состоит ваше дело, — сказала она.