Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Мы вышли из дома, невзирая на поздний час. Улицы были безлюдны. Мы добрались до так называемой малой гавани, где набережная, железнодорожные рельсы, мостовые, тротуары и бессчетное количество лавочек, питейных заведений, складов, зданий различных миссий, маклерских контор и мастерских, изготавливающих корабельное снаряжение, соединялись в единый клубок человеческой активности. Теперь этот театр многообразной деятельности утих, торжественно окутанный ночной тишиной. Разбросанные там и сям зеленые и красные фонари обозначали места, где каждый за хорошие деньги может получить несовершенное удовольствие — утешение, стирающее короткий отрезок убогого времени. Подвальчики, где стоящий за стойкой кельнер наливает посетителям вино, пиво и шнапс, полностью подчиняясь их желаниям… пока у них есть чем платить. Задние комнаты, где можно услышать все хвалебные песнопения, на какие только способны плоть и душа, когда покров забвения наконец скрывает дневные труды и заботы. Мусор затмевает блеск алмаза лишь на короткое время. Способность светить этот камень сохраняет и в грязи.

То тут, то там на фронтонах домов светилось окно: нереальное, будто прорезанное в черноте ночи.

Мы, спотыкаясь, прошли по булыжной мостовой и свернули в боковой переулок, круто взбирающийся на холм. Через довольно продолжительное время город оказался лежащим сбоку, у наших ног. Ряды домов постепенно сошли на нет. И перед нами открылась сельская местность. Дорогу теперь обрамляли поросшие травой канавы. К ним примыкали поля. Время от времени удавалось распознать, что на них растет. Высоко вымахавшая кукуруза с роскошными початками… Едкий зеленый аромат крупнолиственного табака… Другой аромат, прохладно-лекарственный, — голубой люцерны… Пшеница и льняное семя… Целый лес подсолнухов, склонивших тяжелые, почти созревшие головы со множеством семян… В промежутках — луга, над которыми протянулось влажное белое сияние. Но все это можно было рассмотреть лишь в непосредственной близости; даль же представлялась волнистой грядой холмов^{117}.

— Мы уже за городом, — сказал я Тутайну, чтобы, услышав его ответ, удостовериться, что он и в самом деле намерен двигаться дальше по этой сельской местности.

Он подтвердил мое утверждение. Мы бодро шагали, пока город и его пригороды не скрылись из виду полностью. Вдруг, когда мы обогнули какой-то вал, нам навстречу прыгнул свет, проникающий наружу из двух окошек. Мы увидели двухэтажный дом: внизу — побеленные стены; верхний этаж — деревянный чердачный, увенчанный очень низкой двускатной кровлей. В горизонтальной проекции дом, очевидно, был квадратным. К одной из его сторон примыкал огороженный дощатым забором двор. Через щели между досками тоже проникал свет. Оставалось предположить, что во дворе горит лампа. Я очень удивился. По моим прикидкам, было уже далеко за полночь.

— Это здесь, — сказал Тутайн.

Для меня его слова не были неожиданностью. Я не мог придумать другого объяснения для ночной иллюминации, кроме того, что здесь живет Эгеди^{118}.

Тутайн опередил меня. Он открыл калитку в дощатом заборе^{119}. Мы вошли. На черном квадрате, прямо посередине, мерцал штормовой фонарь. Рядом с неспокойным пламенем, на земле, стоял ветхий стул. На стуле сидела женщина и курила сильно дымящую самокрутку. Женщина была необыкновенно толстой. Ее голые руки в буквальном смысле выпирали из коротких рукавов серой блузы. А груди, едва прикрытые хлопчатобумажной тканью, походили на два надутых воздушных шара. Женщина, казалось, не имела другого занятия, кроме как сидеть и курить.

— Это мать Эгеди, — сказал Тутайн тихо.

Мне стало так страшно, что я забыл смотреть под ноги и оступился — сразу почувствовав настолько сильную боль, что скривил лицо и застыл на месте. Тутайн, который шел впереди, оглянулся.

— Но ведь эта женщина светлокожая! — крикнул я слишком громко, возбужденный только что случившейся неприятностью. — Пожалуй, она на четверть индианка^{120}, но уж негритянской крови в ней точно нет.

— Мачеха или приемная мать, — успокоил меня Тутайн.

Женщина засмеялась, услышав нашу перебранку, содержание которой осталось от нее скрытым.

— Где Эгеди? — спросила она. — Куда вы дели ребенка? Кому продали?

Она опять засмеялась, поднялась со стула, подошла к калитке — быстрее, чем от нее можно было ожидать, — задвинула деревянный засов и основательно закрепила его болтом.

— Это обойдется вам в кругленькую сумму, хе-хе. Уж Фридрих ее взыщет. О двоих мы знали. Но теперь вас двое, и вы приносите список новых клиентов…

Она смеялась так, что, казалось, вытряхнет наружу все потроха.

Я спросил без околичностей:

— Эгеди здесь?

— Как она может быть здесь? Как? Она что, убежала от вас? — Смех замер.

Я толкнул Тутайна в бок. Он сказал, что и следовало сказать: что Эгеди мы уже много часов не видели, что мы ее ищем, что она, судя по всему, должна быть здесь… О линчевателях он пока умолчал.

Тут женщина грозно крикнула в сторону дома:

— Фридрих, Фридрих!^{121}