Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Мысль моя добралась до такого конца. Ее нагнала новая мысль. Не надо сдаваться, пока чудодейственный мозг еще способен найти какую-то возможность спасения. Я пока не изобличен. Мне только высказали обвинение. А это разные вещи. Иногда человек забывает об этом. И на какие-то мгновения пасует перед нагромождением косвенных улик. Но потом он освобождается от пытки. Ухватившись за убежденность в достоверности собственных воспоминаний. Правда, было многократно доказано, что определенные орудия — тиски для зажимания пальцев; раскаленные щипцы, вырывающие куски мышечной ткани; тлеющие угли, подкладываемые к ступням; тяжести, помогающие растягивать на дыбе тело, так что суставы выламываются наружу, — что такие орудия уничтожают последнее свидетельство невиновности: лепет собственного языка. — Но со мной-то дело еще не зашло настолько далеко. Я опомнился. В голове мелькнула новая мысль, достаточно ясная и очень простая: я должен прогнать Аякса. Зародившееся у него подозрение — поначалу довольно робкое, потом укрепившееся, а теперь подпитываемое жалостью к разрушенному божественному облику Тутайна — поколебать уже невозможно. Аякс должен уйти, что бы за этим ни воспоследовало. Предстоящие испытания — а они будут тяжкими — я как-нибудь вынесу, даже если все от меня отвернутся. Мне предстоит окончательное, неумолимое одиночество; и будет много грязи, брызжущей мне в лицо. —

Я намеревался еще прошлой ночью пересмотреть некоторые рисунки Тутайна. На это не хватило сил. Правда, последнее принятое мною решение вернуло мне некоторое подобие убогого покоя; но я казался себе чужаком. Я взглянул на лежащий на кровати рисунок, сделанный Тутайном в Уррланде. Я поднял его, держа против света. Я снова распознал то прошлое, по единственному белому штриху. Диван в той зале уррландского отеля, где мы жили. Я лежу на диване, подложив под себя пеструю тканую скатерть. В чугунной печке потрескивают, давая жар и пламя, березовые дрова. — И вот уже я стремительно проваливаюсь сквозь время до этого мгновения, до этого часа этой ночи, дождливо-влажно притаившейся за окнами. Тогда Тутайн увидел меня таким. Освещенным светом керосиновой лампы, наполовину спящим и наполовину мерзнущим. — Я решил, что закажу для этого рисунка рамку и повешу его над своей кроватью. Пусть даже кому-то это не понравится. Я не обязан ни перед кем отчитываться. Мои слова не вызывают доверия. Но я тем не менее буду и дальше лгать. Я буду все отрицать. Буду лгать ради чистого удовольствия от лжи. Тем более что такая возможность мне будет представляться нечасто. Немногие будут приходить, чтобы навестить меня.

О эта одержимость желанием писать, удерживать пережитое — — — В конце концов нами овладевает усталость. Процесс движется по накатанным рельсам. Наша память теперь собирает лишь немногие, по большей части отдаленные картины. Я увидел себя семнадцатилетним гимназистом; в руках я держал несколько свинцовых болванок, которые хотел положить на рельсы, чтобы колеса трамвая их расплющили. Кто-то сказал мне, что этого не следует делать. Я послушался… — У нас нет никакой власти над уже-бывшим. Оно иногда посещает нас, потом снова от нас ускользает. Область забвения всегда больше, чем резервуар доступной нам памяти. И потому ощущение стыда никогда нас не покидает.

* * *

Вернувшись с почты, Аякс положил на стол тысячу крон. Значит, действительно лондонское исполнение симфонической оды состоялось. Наш почтовый чиновник передал свои извинения за то, что я получаю гонорар с опозданием: мол, распоряжение о выплате поступило еще два дня назад; но касса не располагала такой большой суммой. — На бланке почтового перевода мой издатель нацарапал от руки несколько слов: о счастливом поводе к перечислению денег.

Постоянно происходят события, о которых мы не могли знать, но которые тем не менее влияют на нашу судьбу. Из-за того, что касса деревенского почтового отделения не сумела сразу выплатить тысячу крон, радостное известие пришло ко мне с запозданием и большое пиршество, устроить которое Аякс наверняка уговорил бы меня, не состоялось. Простота ужина способствовала тому, что гости принялись рассматривать рисунки Тутайна, а это, в свою очередь, стало поводом для трагических разговоров. Поступление же денежной суммы — наутро после моего ночного, еще не созревшего решения — было равнозначно окончательному принятию решения. Ведь все реквизиты, необходимые, чтобы полностью рассчитаться с Аяксом, чудесным образом оказались в нужный момент в моих руках. — Я сразу сунул деньги в карман его брюк. И почувствовал короткие, сильные толчки сердца.

Я сказал:

— Вот твое жалованье. Мы договорились, что ты получишь его авансом. Я бы хотел, чтобы ты покинул мой дом третьего ноября.

Он уставился на меня, на мгновение утратив дар речи.

— Это… этого я не ждал, — выговорил он наконец. — Это против нашей договоренности.